Тихий Дон. Книга 3. Страница 120
— Гулять хочу! — рычал Ермаков и все норовил попробовать шашкой крепость оконных рам.
Григорий, любивший Ермакова за исключительную храбрость и казачью лихость, удерживал его, постукивая по столу медной кружкой:
— Харлампий, не дури!
Харлампий послушно бросал шашку в ножны, жадно припадал к стакану с самогоном.
— Вот при таком кураже и помереть не страшно, — говорил Алешка Шамиль, подсаживаясь к Григорию, — Григорий Пантелевич. Ты — наша гордость! Тобой только и на свете держимся! Давай шшелканем ишо по одной?.. Прохор, дымки!
Нерасседланные кони стояли ввольную у прикладка сена. Их по очереди выходили проведывать.
Только перед зарей Григорий почувствовал, что опьянел. Он словно издалека слышал чужую речь, тяжело ворочал кровяными белками и огромным напряжением воли удерживал сознание.
— Опять нами золотопогонники владеют! Забрали власть к рукам! — орал Ермаков, обнимая Григория.
— Какие погоны? — спрашивал Григорий, отстраняя руки Ермакова.
— В Вёшках. Что же, ты не знаешь, что ли? Кавказский князь сидит! Полковник!.. Зарублю! Мелехов! Жизню свою положу к твоим ножкам, не дай нас в трату! Казаки волнуются. Веди нас в Вёшки, — всё побьем и пустим в дым! Илюшку Кудинова, полковника — всех уничтожим! Хватит им нас мордовать! Давай биться и с красными и с кадетами! Вот чего хочу!
— Полковника убьем. Он нарочно остался… Харлампий! Давай советской власти в ноги поклонимся: виноватые мы… — Григорий, на минуту трезвея, вкривь улыбнулся. — Я шучу, Харлампий, пей.
— Чего шутишь, Мелехов? Ты не шути, тут дело сурьезное, — строго заговорил Медведев. — Мы хотим перетряхнуть власть. Всех сменим и посадим тебя. Я гутарил с казаками, они согласны. Скажем Кудинову и его опричине добром: «Уйдите от власти. Вы нам негожи». Уйдут — хорошо, а нет — двинем полк на Вёшки, и ажник черт их хмылом возьмет!
— Нету больше об этом разговоров! — свирепея, крикнул Григорий.
Медведев пожал плечами, отошел от стола и пить перестал. А в углу, свесив с лавки взлохмаченную голову, чертя рукой по загрязненному полу, Рябчиков жалобно выводил:
И, сливая с его тенорком, по-бабьи трогательно жалующимся, свой глуховатый бас, Алешка Шамиль подтягивал:
Ты, мальчишечка, разбедняжечка,
Ой, ты склони свою головушку.
Ты склони свою головушку…
И-эх! на правую сторонушку.
На правую, да на левую,
Да на грудь мою, грудь белую.
На грудях когда лежал,
Тяжелехонько вздыхал…
Тяжелехонько вздыхал,
За окном залиловел рассвет, когда хозяйка повела Григория в горницу.
И в остатний раз сказал:
«Ты прости-прощай, любовь прежняя,
Любовь прежняя, черт паршивая!..»
— Будя вам его поить! Отвяжись, чертяка! Не видишь, он не гожий никуда, — говорила она, с трудом поддерживая Григория, другой рукой отталкивая Ермакова, шедшего за ними с кружкой самогона.
— Зоревать, что ли? — подмигивал Ермаков, качаясь, расплескивая из кружки.
— Ну да, спать.
— Ты с ним зараз не ложись, толку не будет…
— Не твое дело! Ты мне не свекор!
— Ложку возьми! — падая от приступа пьяного смеха, ржал Ермаков.
— И-и-и, черт бессовестный! Залил зенки-то и несешь неподобное!
Она втолкнула Григория в комнату, уложила на кровать, в полусумерках с отвращением и жалостью осмотрела его мертвенно-бледное лицо с невидящими открытыми глазами.
— Может, взвару выпьешь?
— Зачерпни.
Она принесла стакан холодного вишневого взвару и, присев на кровать, до тех пор перебирала и гладила спутанные волосы Григория, пока не уснул. Себе постелила на печке рядом с девочкой, но уснуть ей не дал Шамиль. Уронив голову на локоть, он всхрапывал, как перепуганная лошадь, потом вдруг просыпался словно от толчка, — хрипло голосил:
…Да со служби-цы до-мой!
На грудях — по-го-ни-ки,
На плечах — кресты-ы-ы…