Несмотря на молодость, Дуняшка была уже умудрена житейским опытом и знала, когда в ссоре можно упорствовать, а когда надо смириться и отступить…
Недели через две после этого от Григория пришло письмо. Он писал, что был ранен на врангелевском фронте и что после выздоровления будет, по всей вероятности, демобилизован. Дуняшка сообщила мужу о содержании письма, осторожно спросила:
— Прийдет он домой, Миша, как же тогда будем жить?
— Перейдем в мою хату. Нехай он один тут живет. Имущество поделим.
— Вместе нам нельзя. Он, по всему видать, Аксинью возьмет.
— Ежли б и можно было, все одно я жить с твоим братцем под одной крышей не стал бы, — резко заявил Мишка.
Дуняшка изумленно подняла брови.
— Почему, Миша?
— Ты же знаешь.
— Это — что он в белых служил?
— Вот-вот, это самое.
— Не любишь ты его… Вы же друзья с ним были!
— На черта он мне сдался — любить его! Были друзьями, да только кончилась наша дружба.
Дуняшка сидела за прялкой. Размеренно жужжало колесо. Нитка пряжи оборвалась. Ладонью Дуняшка придержала обод колеса, — ссучивая нитку, не глядя на мужа, спросила:
— Прийдет он, что же ему за службу у казаков будет?
— Суд будет. Трибунал.
— А к чему же он его может присудить?
— Ну, уж этого я не знаю, я не судья.
— Могут и к расстрелу присудить?
Мишка посмотрел на кровать, где спали Мишатка с Полюшкой, прислушался к их ровному дыханию, — понизив голос, ответил:
— Могут.
Больше Дуняшка ни о чем не спрашивала. Утром, подоив корову, зашла к Аксинье:
— Скоро Гриша приедет, зашла тебя порадовать.
Аксинья молча поставила чугун с водой на загнетку, прижала руки к груди. Глядя на ее вспыхнувшее лицо, Дуняшка сказала:
— А ты не дюже радуйся. Мой говорит, что суда ему не миновать. К чему присудят — бог его знает.
В глазах Аксиньи, увлажненных и сияющих, на секунду мелькнул испуг.
— За что? — отрывисто спросила она, а сама все еще была не в силах согнать с губ запоздавшую улыбку.
— За восстание, за все.
— Брехня! Не будут его судить. Ничего он, твой Михаил, не знает, тоже, знахарь нашелся!
— Может, и не будут. — Дуняшка помолчала, потом сказала, подавив вздох: — Злой он на брату́шку… Так мне от этого тяжело на сердце — и сказать не могу! Жалко брату́шку страшно! Его опять поранили… Вот какая у него жизня нескладная…
— Лишь бы пришел: заберем детей и скроемся куда-нибудь, — взволнованно проговорила Аксинья.
Она зачем-то сняла головной платок, снова покрылась и, бесцельно переставляя посуду на лавке, все никак не могла унять охватившего ее сильного волнения.
Дуняшка заметила, как дрожали ее руки, когда она присела на лавку и стала разглаживать на коленях складки старенького, приношенного передника.
Что-то подступило к горлу Дуняшки. Ей захотелось поплакать одной.
— Не дождалась его маманя… — тихо сказала она. — Ну, я пойду. Надо печь затоплять.
В сенях Аксинья торопливо и неловко поцеловала ее в шею, поймала и поцеловала руку.
— Рада? — прерывающимся низким голосом спросила Дуняшка.
— Так, самую малость, чуть-чуть… — ответила Аксинья, пытаясь за шуткой, за дрожащей улыбкой скрыть проступившие слезы.
VI
На станции Миллерово Григорию — как демобилизованному красному командиру — предоставили обывательскую подводу. По пути к дому он в каждой украинской слободе менял лошадей и за сутки доехал до границы Верхне-Донского округа. В первом же казачьем хуторе председатель ревкома — молодой, недавно вернувшийся из армии красноармеец — сказал:
— Прийдется вам, товарищ командир, ехать на быках. Лошадей у нас на весь хутор одна, и та на трех ногах ходит. Всех лошадок на Кубани оставили при отступлении.
