- Пойдем греться, - сказал он. - А не пойдешь, гляди, я тебя... Драться хочешь?
- Не. - Алешка живо прилег. И опять они смотрели друг на друга.
- Пусти, - протянул голосом Алешка, - не надо... Я тебе ничего не сделал... Я пойду...
- А куда пойдешь-то?
- Сам не знаю куда... Меня обещались в землю вбить по плечи... И дома меня убьют.
- Порет тятька-то?
- Тятька меня продал в вечное, ныне не порет. Дворовые, конечно, бьют. А когда дома жил, - конечно, пороли...
- Ты что же - беглый?
- Нет еще... А тебя как зовут?
- Алексашкой... Мы Меньшиковы... Меня тятька когда два раза, а когда три раза на день порет. У меня на заднице одни кости остались, мясо все содранное.
- Эх ты, паря...
- Пойдем, что ли, греться...
- Ладно.
Мальчики побежали в подклеть, где давеча Алешка видел огонь в печи. Тут было тепло, сухо, пахло горячим хлебом, горела сальная свеча в железном витом подсвечнике. На прокопченных бревенчатых стенах шевелились тараканы. Век бы отсюда не ушел.
- Васёнка, тятьке ничего не говори, - скороговоркой сказал Алексашка низенькой бабе-стряпухе. - Разувайся, Алешка. - Он снял валенки. Алешка разулся. Залезли на печь, занимавшую половину подклети. Там в темноте чьи-то глаза смотрели не мигая. Это была давешняя девочка, отворившая Алешке калитку. Она подалась в самую глубь, за трубу.
- Давайте чего-нибудь говорить, - прошептал Алексашка. - У меня мамка померла. Тятька по все дни пьяный, жениться хочет. Мачехи боюсь. Сейчас меня бьют, а тогда душу вытрясут...
- Они вытрясут, - поддакнул Алешка.
Девочка за трубой шмыгнула.
- То-то и я говорю... Намедни у Серпуховских ворот видел, - цыгане стоят табором, с медведями... На дудках играют... Пляс, песни... Они звали. Уйдем с цыганами бродить?.. А?
- С цыганами голодно будет, - сказал Алешка.
- А то наймемся к купцам чего-нибудь делать... А летом уйдем. В лесу можно медвежонка поймать. Я знаю одного посадского, - он их ловит, он научит... Ты будешь медведя водить, а я - петь, плясать... Я все песни знаю. А плясать злее меня нет на Москве.
Девочка за трубой чаще зашмыгала, Алексашка ткнул ее в бок:
- Замолчи, постылая... Вот что, мы ее с собой тоже возьмем, ладно.
- С бабой хлопот много...
- К лету ее возьмем, грибы собирать, - она дура, дура, а до грибов страсть бойкая... Сейчас мы щей похлебаем, меня позовут наверх молитвы читать, потом пороть. Потом я вернусь. Лягем спать. А чуть свет побежим в Китай-город, за Москву-реку сбегаем, обсмотримся. Там есть знакомые. Я бы давно убежал, товарища не находилось...
- Купца бы найти, наняться - пирогами торговать, - сказал Алешка.
На крыльце бухнула дверь, - уходили гости, треща ступенями. Грозный голос Данилы крикнул Алексашку наверх.
9
На Варварке стоит низенькая изба в шесть окон, с коньками и петухами, - кружало - царев кабак. Над воротами - бараний череп. Ворота широко раскрыты, - входи кто хочет. На дворе на желтых от мочи сугробах, на навозе валяются пьяные, - у кого в кровь разбита рожа, у кого сняли сапоги, шапку. Много запряженных розвальней и купецких, с расписными задками, саней стоят у ворот и на дворе.
В избе за прилавком - суровый целовальник с черными бровями. На полке - штофы, оловянные кубки. В углу - лампады перед черными ликами. У стен - лавки, длинный стол. За перегородкой - вторая, чистая палата для купечества. Туда если сунется ярыжка какой-нибудь или пьяный посадский, - окликнет целовальник, надвинув брови, - не послушаешь честью - возьмет сзади за портки и выбьет одним духом из кабака.
Там, во второй палате, - степенный разговор, купечество пьет пиво имбирное, горячий сбитень. Торгуются, вершат сделки, бьют по рукам. Толкуют о делах, - дела ныне такие, что в затылке начешешься.
В передней избе у прилавка - крик, шум, ругань. Пей, гуляй, только плати. Казна строга. Денег нет - снимай шубу.
