Одевалась она пышно, все еще по-девичьи, но повадка ее была женская, дородная, уверенная. Ее мучила нужда скрывать любовь к Василию Васильевичу. Хотя об этом знали все до черной девки-судомойки и за последнее время вместо грешного и стыдного названия - любовник - нашлось иноземное приличное слово - галант, - все же отравно, нехорошо было, - без закона, не венчанной, не крученной, - отдавать возлюбленному свое уже немолодое тело. Вот по этой бы весне со всей женской силой и сладкой мукой родила бы она... Люди заставили травить плод... Да и любовь ее к Василию Васильевичу была непокойная, не в меру лет: хорошо так любить семнадцатилетней девчонке, - с вечной тревогой, прячась, думая неотстанно, горя по ночам в постели. А иной раз и ненависть клубком подпирала горло, - ведь от него была вся мука, от него был затравленный плод... А ему - хоть бы что: утерся, да и в сторону...
Сидя в кровати, - широкая, с недостающими до полу ногами, горячо влажная под тяжелым платьем, - Софья неприветливо оглянула Василия Васильевича.
- Смешно вырядился, - проговорила она, - что же это на тебе - французское? Кабы не штаны, так совсем бабье платье... Смеяться будут... (Она отвернулась, подавила вздох.) Да, беда, беда, батюшка мой... Радоваться нам мало чему...
За последнее время Софья все чаще приезжала к нему мрачная, с недоговоренными мыслями. Василий Васильевич знал, что близкие к ней две бабы-шутихи, весь день шныряя по закоулкам дворца, выслушивают боярские речи и шепоты и, как Софье отходить ко сну, докладывают ей обо всем.
- Пустое, государыня, - сказал Василий Васильевич, - мало ли о чем люди болтают, не горюй, брось...
- Бросить? - Она ногтями застучала по столбику кровати, зубы у нее понемногу зло открылись. - А знаешь - о чем в Москве говорят! Править, мол, царством мы слабы... Великих делов от нас не видно...
Василий Васильевич потрогал пальцем усы, пожал плечом. Софья покосилась на него: ох, красив, ох, мука моя... Да - слаб, жилы - женские... В кружева вырядился...
- Так-то, батюшка мой... Книги ты читать горазд и писать горазд, мысли светлые, - знаю сама... А вчера после вечерни дядюшка Иван Михайлович про тебя говорил: "Читал, мол, мне Василий Васильевич из тетради про смердов, про мужиков, - подивился я: уж здоров ли головкой князюшка-то?" И бояре смеялись.
Как девушка, вспыхнул Василий Васильевич, из-под длинных ресниц метнул лазоревыми глазами.
- Не для их ума писано!
- Да уж какие ни на есть, - умнее слуг нам не дадено... Сама терплю: мне бы вот охота плясать, как польская королева пляшет, или на соколиную охоту выезжать на коне, сидя бочком в длинной юбке. Молчу же... Ничего не могу, - скажут: еретичка. Патриарх и так уж мне руку сует как лопату.
- Живем среди монстров, - пошептал Василий Васильевич.
- Вот что тебе скажу, батюшка... Сними-ка ты кружева, чулочки, да надень епанчу походную, возьми в руки сабельку... Покажи великие дела...
- Что?.. Опять разве были разговоры про хана?
- У всех одно сейчас на уме - воевать Крым... Этого не минуть, голубчик мой. Вернешься с победой, тогда делай что хочешь. Тогда ты сильнее сильных.
- Пойми, Софья Алексеевна, - нельзя нам воевать... На иное нужны деньги...
- Иное будет после Крыма, - твердо проговорила Софья. - Я уж и грамоту заготовила: быть тебе большим воеводой. День и ночь буду тебя поминать в молитвах, все колени простою, все монастыри обойду пешая, сударь мой... Вернешься победителем, - кто тогда слово скажет? Перестанем скрываться от стыда... Верю, верю - бог нам поможет против хана. - Софья слезла с постели и глядела снизу вверх в его отвернутые глаза. - Вася, я тебе боялась сказать... Знаешь, что еще шепчут? "В Преображенском, мол, сильный царь подрастает... А царевна, мол, только зря трет спиной горностай..." Ты мои думы пожалей... Я нехорошее думаю. - Она схватила в горячие ладони его задрожавшую руку.
