И - ни живой души, только кое-где слышался густой храп. Невдалеке от берега стояли четыре осмоленных корабля, их высокие кормовые части, украшенные резным деревом, с квадратными окошечками, отражались в зеленоватой воде. Между мачтами летали чайки.
Из кареты вылез Лев Кириллович, морщась, потер поясницу, - намяло дорогой: хоть и не стар он еще был, но тучен от невоздержанности к питию. Ждал, когда кто-нибудь подойдет. Ленясь сам позвать, кряхтел. Кучер сказал, прищурив глаз на солнце:
- Отдыхают... Время обеденное...
Действительно, в холодке, из-за бревен и бочек виднелись то ноги в лаптях, то задранная на голой пояснице грязная рубаха, то нечесаная голова. Верховой мужик, выручая ленивого боярина, позвал бойко:
- Э-эй, кто тут живой, православные...
Тогда близ кареты из-за канатов поднялось пропитое нерусское лицо с черными усами, по четверти в каждую сторону, зарычало по-ломаному:
- Што кричишь, турак...
Кучер оглянулся на боярина, - не стегануть ли этого кнутом. Но Лев Кириллович отклонил: кто их разберет, - у царя Петра и генералы пьяные на земле валяются. Спросил, не роняя достоинства, где царь.
- А шерт его снает, - ответила усатая голова и опять повалилась на канаты. Лев Кириллович пошел по берегу, ища человека русского вида, и, уже не стесняясь, пхнул одного в лаптях. Вскочил, моргая, мужик-плотник, ответил:
- Утрась Петр Алексеевич плавали, из пушек стреляли, видно, уморились, почивают.
Петра нашли в лодке - он спал, завернув голову в кафтанец. Лев Кириллович отослал всех от лодки и дожидался, когда племянник изволит прийти в себя. Петр сладко похрапывал. Из широких голландских штанов торчали его голые, в башмаках набосо, тощие ноги. Раза два потер ими, во сне отбиваясь от мух. И это в особенности удручило Льва Кирилловича... Царство - на волоске, а ему, вишь, мухи надоедают...
Бояре нынче уже громко говорили в Кремле: "Петру - прямая дорога в монастырь. Кутилка, солдатский кум, в зернь в кабаке проиграет царский венец". По Кремлю снова шатались пьяные стрельцы, нагло подбоченивались, когда мимо проходил кто-либо из верных. Софья, страшная хмельными этими саблями, безумствовала. Бесславный воитель, Голицын, мрачный, как ворон, сидел у себя в палатах, обитых медью, допускал перед очи одного Шакловитого да Сильвестра Медведева. Все понимали, что сейчас либо уходить ему от дел со срамом, либо кровью добывать престол. Над Кремлем нависала грозовая туча...
А этот в лодке спит, - хоть бы ему что...
- А, дяденька, Кот Кирилыч, здравствуйте!
Петр сел на край лодки, обгорелый, грязный, счастливый. Глаза слегка припухли, нос лупится, кончики едва пробившихся усиков закручены...
- Зачем приехал?
- За тобой, государь, - строго ответствовал Лев Кириллович, - и не за милостью какой-нибудь, а такие сейчас дела, что быть тебе в Москве непременно, без тебя не вернусь...
Полное лицо Льва Кирилловича задрожало, на висках из-под шапки выступил пот. Петр изумленно взглянул: эге, видно, дела там плохи, если ленивый дядюшка так расколыхался. Петр перегнулся через край лодки и горстью напился воды, поддернул штаны.
- Ну, ладно, приеду на днях...
- Не на днях, - сегодня. Часу нельзя терять (Лев Кириллович придвинулся, едва доставая до уха племяннику). - В прошлую ночь под самым Преображенским, на той стороне Яузы, обнаружили в кустах более сотни стрельцов в засаде. (Ухо и шея Петра мгновенно побагровели.) У нас преображенцы на карауле всю ночь фитили жгли, кричали в рожки... Те-то и поостереглись переходить речку... А уж после в Москве слышали, - стрелец Овсей Ржов рассказывал: у них так сговорено, - как учинится в Преображенском дворце ночью крик, то быть им готовым и, кого станут давать из дворца, тех рубить, кто ни попал...
Петр вдруг закрыл рукой глаза, - пальцы так и втиснулись. Лев Кириллович продолжал рассказывать про то, как Шаклови-тый пускает по базарам крикунов - подговаривать голодный народ идти громить Преображенское.
