Хоть бы опять тошнота заволокла глаза, - не было бы себя так жалко... Звери - люди, ах - звери...
...Жила девочка, как цветочек полевой... Даша, Дашенька, - звала мама родная... Зачем родила меня?.. Чтоб люди живую в землю закопали... Не виновата я... Видишь ты меня, видишь?..
...Голова разлепила губы, сухим языком позвала: "Мама, маманя, умираю..." Текли слезы. На ресницы садились снежины...
...Позади головы на темной площади скрипела кольцом веревка на виселице... И умрешь - не успокоишься, - тело повесят... Больно, больно, земля навалилась... В поясницу комья впились... Ох, боль, вот она - боль!.. (Голова разинула рот, запрокинулась.) "Господи, защити... Маманя, скажи ему, маманя... Я не виновата... В беспамяти убила... Собака же кусает... Лошаденка и та..." Нечем кричать. До изумления дошла боль. Расширились глаза, померкли. Голова склонилась набок...
...Опять... Снежок... Еще не смерть... Третий день скоро... Ветер, ветер скрипит веревкой... "Корова, чай, третий день не доенная... Это что - свет красный?.. Ох, страшно... Факелы... Сани... Люди... Идут сюда... Еще муки?" Хотела забить ногами - земляные горы сдавили их, - пальчиком не сдвинуть...
- Где она, не вижу, - громко сказал Петр. - Собаки, что ли, отъели?
- Караульный! Спишь? Эй, сторож! - закричали люди у саней.
- Здееесь! - ответил протяжный голос, - сквозь падающий снег бежал сторож, путаясь в бараньем тулупе... С ходу - мягко, по-медвежьи - упал Петру в ноги, поклонясь, остался на коленях...
- Здесь закопана женщина?
- Здесь, государь-батюшка...
- Жива?
- Жива, государь...
- За что казнили?
- Мужа ножом зарезала.
- Покажи...
Сторож побежал, присел и краем тулупа угодливо смахнул снег с лица женщины, со смерзшихся волос.
- Жива, жива, государь, мыргает...
Петр, Сидней, Алексашка, человек пять Лефортовых гостей подошли к голове. Два мушкетера, поблескивая железными касками, высоко держали факелы. Из снега большими провалившимися глазами глядело на людей белое, как снег, плоское лицо.
- За что убила мужа? - спросил Петр...
Она молчала.
Сторож валенком потрогал ей щеку.
- Сам государь спрашивает, дура.
- Что ж, бил он тебя, истязал? (Петр нагнулся к ней.) Как звать-то ее? Дарья... Ну, Дарья, говори, как было...
Молчала. Хлопотливый сторож присел и сказал ей в ухо:
- Повинись, может, помилуют... Меня ведь подводишь, бабочка...
Тогда голова разинула черный рот и хрипло, глухо, ненавистно:
- Убила... и еще бы раз убила его, зверя...
Закрыла глаза. Все молчали. С шипеньем падала смола с факелов. Сидней быстро заговорил о чем-то, но переводчика не оказалось. Сторож опять ткнул ее валенком, - мотнулась, как мертвая. Петр резко кашлянул, пошел к саням... Негромко сказал Алексашке:
- Вели застрелить...
5
Молчаливый и прозябший, он вернулся в ярко освещенный дом Лефорта. Играла музыка на хорах танцзала. Пестрые платья, лица, свечи - удваивались в зеркалах. Сквозь теплую дымку Петр сейчас же увидел русоволосую Анну Монс... Девушка сидела у стены, - задумчивое лицо, опущены голые плечи.
В эту минуту музыка, - медленный танец, - протянула с хор медные трубы и пела ему об Анхен, об ее розовом пышном платье, о невинных руках, лежавших на коленях... Почему, почему неистовой печалью разрывалось его сердце? Будто сам он по шею закопан в землю и сквозь вьюгу зовет из невозможной дали любовь свою...
Глаза Анны дрогнули, увидели его в дверях раньше всех. Поднялась и полетела по вощеному полу... И музыка уже весело пела о доброй Германии, где перед чистыми, чистыми окошечками цветет розовый миндаль, добрые папаша и мамаша с добренькими улыбками глядят на Ганса и Гретель, стоящих под сим миндалем, что означает - любовь навек, а когда их солнце склонится за ночную синеву, - с покойным вздохом оба отойдут в могилу... Ах, невозможная даль!..
