Полагаем счастье нашей страны в успехах морской торговли. Сие - благословение господне... Мне без иноземцев в военном деле никак нельзя... А попробуй тронь их кирки да костелы, - они все разбегутся... Это что же... (Он стал глядеть на бояр поочередно.) Крылья мне подшибаете?
Удивились бояре, что Петр говорил столь мужественно. "Ого, - переглянулись, - вот какой!.. Крутенек!.." Ромодановский кивал: "Так, так, истинно". Патриарх подался сухим носом к трону и крикнул с великой страстью:
- Великий государь! не отымай у меня сатанинского еретика Квирина Кульмана...
Петр насупился. Чувствовал - в этом надо уступить бородачам... Наталья Кирилловна пролепетала: "Государь-батюшка", - и ладони сложила моляще... Покосился на Ромодановского, - тот слегка развел руками...
- До Кульмана нам дела нет, - сказал Петр, - отдаю его тебе головой. (Патриарх сел, изнеможенно закрыл глаза.) А теперь вот что, бояре, - нужно мне восемь тысяч рублев на военные да на корабельные надобности...
...Выходя из дворца, Петр взял к себе в сани Федора Юрьевича Ромодановского и поехал к нему на двор, на Лубянку, обедать.
7
Из деревни Мытищи в кремлевский дворец привезли бабу Воробьиху для молодой царицы. Евдокия до того ей обрадовалась, - приказала бабу прямо из саней вести в опочивальню. Царицына спаленка помещалась в верхней бревенчатой пристройке, - в два слепенькие окошечка, занавешенные от солнца. На жаркой лежанке бессменно дремала в валенках и в шубейке баба-повитуха. У Евдокии вот-вот должны были начаться роды, и уже несколько дней она не вставала с лебяжьих перин. Конечно, хотелось бы передохнуть от душного закута, - прокатиться в санках по снежной Москве, где сизые дымы, низкое солнце, плакучие серебряные ветви из переулков задевают за дугу... Но старая царица и все женщины вокруг, - боже упаси, какое там катанье! Лежи, не шевелись, береги живот, - царскую ведь плоть носишь... Дозволено было только слушать сказки с божественным окончанием... Плакать - и то нельзя: младенец огорчится...
Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых лаптях, под холщовой юбкой носила для аромату пучок шалфею. Губы мягкие, взор мышиный, лицо хоть и старое, но румяное, и говорила - без умолку... С порога зорко оглядела, все приметила, упала перед кроваткой и была пожалована: молодая царица протянула ей влажную руку.
- Сядь, Воробьиха, рассказывай... Расскучай меня...
Воробьиха вытерла чистый рот и начала с присказки про дед да бабу, про поповых дочек, про козла - золотые рога...
- Постой, Воробьиха, - Евдокия приподнялась, глядя, дремлет ли повитуха, - погадай мне...
- Ох, солнце красное, не умею...
- Врешь, Воробьиха... Никому не скажу, погадай, хоть на бобах...
- Ох, за эти бобы-то - шкуру кнутом ныне спускают... На толокне разве, - на святой воде его замешать жидко?
- Когда начнется у меня? Скоро ли? Страшно... По ночам сердце мрет, мрет, останавливается... Вскинусь - жив ли младенец? О господи!
- Ножками бьет? В кое место?
- Бьет вот сюда ножкой... Ворочается, - будто коленочками да локотками трется мягко...
- Посолонь поворачивается али напротив?
- И так и эдак... Игреливый...
- Мальчик.
- Ох, верно ли?..
Воробьиха, умильно щуря мышиные глаза, прошептала:
- А еще о чем гадать-то? Вижу, краса неописуемая, затаенное на уста просится... Ты - на ушко мне, царица...
Евдокия отвернулась к стене, порозовело ее лицо с коричневыми пятнами на лбу и висках, с припухшим ртом...
- Уродлива стала я, что ли, - не знаю...
- Да уж такой красы, такой неописуемой...
- А ну тебя... - Евдокия обернулась, карие глаза - полны слез. - Жалеет он, любит? Открой... Сходи за толокном-то...
У Воробьихи оказалось все при себе, в мешке: глиняное блюдце, склянка с водой и темный порошок... (Шепнула: "Папоротни-ково семя, под Ивана Купала взято".)
