Ходили к царице Наталье Кирилловне и осторожно жаловались на сынка. Она разводила пухлыми руками, ничего не понимала. Лев Кириллович с досадой говорил: "А мы что можем поделать, - прислан указ от великого государя, с печатями... Поезжайте к нему сами, просите отменить..." К Петру ехать поостереглись. Думали, так как-нибудь обойдется... Но с Петром не обходилось. Кое к кому из бояр нежданно вломились во дворы солдаты, силой велели одеться по-дворцовому, увезли в Преображенское на шутовскую службу... У старого князя Приимкова-Ростовского отнялись ноги. Иные пробовали сказаться больными, - не помогло. Скрыться некуда. Пришлось ехать на срам и стыд...
В Прешпурге, - издалека виднелись восьмиугольные бревенчатые его башни, дерновые раскаты, уставленные пушками, белые палатки вокруг, - с ума можно было сойти русскому человеку. Как сон какой-то нелепый - игра не игра, и все будто вправду. В размалеванной палате, на золоченом троне под малиновым шатром сидит развалясь король Фридрихус; на башке - медная корона, белый атласный кафтан усажен звездами, поверх - мантия на заячьем меху, на ботфортах - гремучие шпоры, в зубах - табачная трубка... Без всяких шуток сверкает глазами. А вглядишься - Федор Юрьевич. Плюнуть бы, - нельзя. Думный дворянин Зиновьев от отвращения так-то плюнул, - в тот же день и повезли его на мужицкой телеге в ссылку, лишив чести... Наталье Кирилловне самой пришлось ехать в Преображенское, просить, чтобы его простили, вернули...
А царь Петр, - тут уже руками только развести, - совсем без чина - в солдатском кафтане. Подходя к трону Фридрихуса, склоняет колено, и адский этот король, если случится, на него кричит "как на простого. Бояре и окольничие сидят - думают в шутовской палате, принимают послов, приговаривают прешпургские указы, горя со стыда... А по ночам - пир и пьянство во дворце у Лефорта, где главенствует второй, ночной владыка, - богопротивный, на кого взглянуть-то зазорно, мужик Микитка Зотов, всешутейший князь-папа кукуйский.
Затем, - должно быть, уж для полнейшего разорения, по наговору иноземцев проклятых, - пригнали из Москвы с тысячу дьяков и подьячих, взяли их из приказов, кто помоложе, вооружили, посадили на коней, обучали военному делу без пощады. Фридрихус в Думе сказал:
- Скоро до всех доберемся... Не долго тараканам по щелям сидеть. Все поедят у нас солдатской каши...
Петр, стоявший у дверей (садиться при короле не смел), громко засмеялся на эти слова. Фридрихус бешено топнул на него шпорой - царь прикрыл рот... Плакать тут надо было, все грехи свои помянув, с молитвой, сообща, пасть царю в ноги: "Руби нам головы, мучай, зверствуй, если не можешь без потехи... Но ты, наследник византийских императоров, в какую бездну влечешь землю российскую... Да уж не тень ли антихриста за плечом твоим?.." Так вот же, - духу не хватило, не смогли сказать.
Такой же двор был и у польского короля, Ваньки Бутурлина, в Семеновском. Но там хоть не нужно было ломаться, служба спокойная: бояре и окольничие, сидя в потешной думе вдоль стен на лавках, зевали в рукава, покуда сумерки не засинеют в окошечках, потом ехали в Москву ночевать. Король, Ванька Каин, по злобе и озорству пытался было заставить всех говорить по-польски, но преломить боярского упрямства не смог, да и самому играть с ними надоело, - оставил их дремать, как хотят.
Не успели обвыкнуться - новая ломка: едва только зеленой дымкой покрылись леса, - Бутурлин послал к королю Фридрихусу посла объявлять войну и с полками, обозами и боярами двинулся к Прешпургу. Стрельцы шли в поход злые, - время было севу, дорог каждый день, а тут черт надоумил царя забавляться.
Осаду приказано было вести по всем правилам, - копать шанцы и апроши, вести подкопы, ходить на приступ. Забава получалась не легкая. Пороха не жалели. Палили из мортир глиняными горшками, взрывавшимися, как бомбы. Из крепости лили грязь и воду с дерьмом, пихались шестами с горящей на конце паклей, рубились тупыми саблями.
