Евдокия поняла, заторопилась. Баньку ей натопили жарко. Девки с бабой Воробьихой положили царицу на полок, веяли на нее вениками, омоченными в мяте и росном ладане. Повели ее, размякшую и томную, в опочивальню, чесали, румянили, сурьмили, положили в постель, задернули завесы, и Евдокия стала ждать...
Скребли мыши. Настала ночь, заглох дворец, бессонно на дворе постукивал сторож, стукало в подушку сердце... Петенька все не шел... Помня Воробьихины слова, лежала в темноте, улыбаясь, хотя от ненависти к немке живот трясся и ноги были как лед.
Вот уже сторож перестал колотить, мыши угомонились. Сенным девкам, и тем стыдно будет завтра на глаза показаться!.. Все же Евдокия крепилась, но вспомнила, как они с Петрушей ели курицу в первую ночь, и завыла, уткнувшись, - слезами замочила подушку...
Разбудило ее жаркое дыхание. Подкинулась: "Кто тут", кто тут?.." Спросонок не поняла - кто навалился... Разобрав, застонала от еще живой обиды, прижала кулаки к глазам... Петруша на человека не был похож, пьяный, табачный, прямо от девки немки - к ней, заждавшейся... Не ласкал, насильничал, молча, страшно... Стоило росным ладаном мыться!
Евдокия отодвинулась к краю постели. Петруша пробормотал что-то, заснул, как пьяный мужик в канаве... Меж занавесей синело. Евдокия, стыдясь Петрушиных длинных голых ног, прикрыла его, тихо плакала, - Воробьихины слова пропали даром...
...............................................................
Из Москвы прискакал гонец: Наталье Кирилловне опять стало хуже. Кинулись искать царя. Он сидел в новой Преображенской слободе в избе у солдата Бухвостова на крестинах. Ели блины. Никого, кроме своих, не было: поручик Александр Меньшиков, Алешка Бровкин, недавно взятый Петром в денщики, и князь-папа. Балагурили, веселились. Меньшиков рассказывал, как двенадцать лет назад он с Алешкой убежал из дому, жили у Зайца, бродяжничали, воровали, как встретили на Яузе мальчишку Петра и учили его протаскивать иголку сквозь щеку.
- Так это ты был?.. Ты?.. - изумясь, кричал Петр. - Ведь я потом тебя полгода искал... За эту иголку люблю, Алексашка! - И целовал его в рот и в десны.
- А помнишь, Петр Алексеевич, - грозя пальчиком, спрашивал князь-папа, - припомни-ка мою плетку, как бивал тебя за проделки?.. И баловник же был... Бывало...
И Никита Зотов принимался рассказывать, как Петр, - ну, титешный мальчоночка, от земли не видно, а уж государственный имел ум... Бывало, вопрос задаст боярам, и те думают, думают - не могут ответить, а он вот так махнет ручкой и - на тебе - ответ... Чудо...
Все за столом, разиня рот, слушали про эти чудеса, и Петр, хотя и не припоминал за собой такого, но - раз другие верят - и сам поддакивал...
Бухвостов подливал в чарки. Мужик он был хитроватый, видом прост и бескорыстен. Петра понимал и пьяного и трезвого, но за Алексашкой, конечно, угнаться не мог, - и года были не те, и ум косный... Улыбался, потчевал радушно, в беседу не лез.
- А вот, - говорил Меньшиков, царапая шитыми золотом малиновыми обшлагами по скатерти (сидел прямо, ел мало, вино его не брало, только глаза синели), - а вот узнали мы, что у царского денщика, Алексея Бровкина, красавица сестра на выданье... В сие дело надо бы вмешаться.
Степенный Алешка заморгал и вдруг побледнел... К нему пристали, - сильнее всех Петр, и он подтвердил: верно, сестра Александра на выданье, но жениха подходящего нет. Батя Иван Артемич до того сделался гордый - и на купцов средней руки глядеть теперь не хочет. Завел медецинских кобелей, люди пугаются - мимо двора ходят. Свах гонит взашею. Саньку до того довел - ревет день и ночь; года самые у нее сочные, боится - вместо венца - монашкиным клобуком все это кончится из-за батиной спеси...
- Как нет жениха? - разгорячился Петр. - Поручик Меньшиков, извольте жениться...
