Обидно было читать в Москве это письмо. Собралась большая боярская Дума. Петр сидел на троне молча, угрюмый, - в царских ризах и бармах. Бояре отводили душу витиеватыми речами, ссылались на древние летописи, плакали о попрании святынь. Уж и вечер засинел в окнах, на лица полился из угла свет лампад, - бояре, вставая по чину и месту, отмахивали тяжелые рукава и говорили, говорили, шевелили белыми пальцами, - гордые лбы, покрытые потом, строгие взоры, холеные бороды и пустые речи, крутившиеся как игрушечное колесо по ветру, оскоминой вязли в мозгу у Петра. Никто не говорил прямо о войне, а, косясь на думного дьяка Виниуса, записывающего с двумя подьячими боярские речи, плели около... Страшились вымолвить, - война! - разворотить покойное бытие. А вдруг да снова смута и разорение? Ждали царского слова, и, очевидно, как бы он сказал, так бы и приговорили.
Но и Петру жутко было взваливать на одного себя такое важное решение: молод еще был и смолоду пуган. Выжидал, щурил глаза. Наконец заговорили ближайшие и уже по-иному - прямо к делу. Тихон Стрешнев сказал:
- Конечно, воля его, государева... А нам, бояре, животы должно положить за гроб господень поруганный да государеву честь... Уж в Иерусалиме смеются, - куда же позору-то глыбше?.. Нет, бояре, приговаривайте созывать ополчение...
Лев Кириллович по тихости ума понес было издали - с крещения Руси при Владимире, но, взглянув на кисло сморщившееся лицо Петра, развел руками:
- Что ж, нам бояться нечего, бояре... Василий Голицын ожегся на Крыме. А чем ополчение-то его воевало? Дрекольем... Ныне, слава богу, оружия у нас достаточно... Хотя бы мой завод в Туле, - пушки льем не хуже турецких... А пищали и пистоли у меня лучше... Прикажет государь, - к маю месяцу наконечников копий да сабелек поставлю хоть на сто тысяч... Нет, от войны нам пятиться не можно...
Ромодановский, посипев горлом, сказал:
- Мы б одни жили, мы бы еще подумали... А на нас Европа смотрит... На месте нам не топтаться, - сие нам в неминуемую погибель... Времена не Гостомысла, жестокие времена настают... И первое дело - побить татар...
Тихо стало под красными низкими сводами. Петр грыз ногти. Вошел Борис Алексеевич Голицын, обритый наголо, но в русском платье, веселый, - подал Петру развернутый лист. Это была челобитная московского купечества; просили защитить Голгофу и гроб господень, очистить дороги на юг от татар, и если можно, то и города рубить на Черном море. Виниус, подняв на лоб очки, внятно прочел бумагу. Петр поднялся - мономаховой шапкой под шатер.
- Что ж, бояре, - как приговорите?
И глядел зло, рот сжал в куриную гузку. Бояре восстали, поклонились:
- Воля твоя, великий государь, - созывай ополчение...
21
- Цыган... Слушай меня.
- Ну?
- Ты ему скажи, - подручным, скажи, был у меня в кузне... И крест на том целуй...
- Стоит ли?
- Конечно... Еще поживем... Ведь эдакое счастье...
- Надоело мне, Кузьма. Скорее бы уж кончили...
- Кончут! Дожидайся... Вырвут ноздри, кнутом обдерут до костей и в Сибирь...
- Да, это... пожалуй... Это отчаянно...
- Льва Кирилловича управитель был в Москве и взял грамоту, чтоб искать в острогах нужных людей - брать на завод. А это как раз мое дело, - я и разговорился... Они меня помнют... Э, милый, Кузьму Жемова скоро не забудешь... Есть мне дали, щи с говядиной... И обращение - без битья... Но - строго... Позовут, ты так и говори - был у меня молотобойцем...
- Щи с говядиной? - подумав, повторил Цыган.
Разговаривали Цыган с Жемовым в тульском остроге, в подполье. Сидели они вот уже скоро месяц. Били их только еще один раз, когда поймали на базаре с краденой рухлядью. (Иуде тогда удалось убежать.) Они ждали розыска и пытки. Но тульский воевода с дьяками и подьячими сам попал под розыск.
