Петр Первый. Книга 1. Страница 149
Умный лоб под напудренным париком, блистающие плечи и грудь, открытая почти до сосков, тонкие губы, сильный подбородок... Немного вздернутый нос ее заставлял внимательно вглядеться в лицо, ища скрытого легкомыслия.
- Наконец-то, - сказала Софья-Шарлотта, поднимаясь, - подъехали.
Мать опередила ее. Обе, шумя шелком, подошли к глубокой, в толще стены, нише окна. По дорожке сада стремительно шагала, размахивая руками, длинная тень, за ней поспевала вторая - в плаще и шляпе конусом, подальше - третья.
- Это он, - сказала курфюрстина, - боже, это великан...
Дверь отворил Коппенштейн.
- Его царское величество!
Появилась косолапая нога в пыльном башмаке и шерстяном чулке, - боком вошел Петр. Увидя двух дам, озаренных свечами, пробормотал: "Гутен абенд..." Поднес руку ко лбу, будто чтобы потереть, совсем смутился и закрыл лицо ладонью.
Курфюрстина Софья подошла на три шага, приподняла кончиками пальцев платье и с легкостью, не свойственной годам, сделала реверанс.
- Ваше царское величество, добрый вечер...
Софья-Шарлотта так же, подойдя на ее место, лебединым движением отнесла вбок прекрасные руки, приподняла пышные юбки, присела.
- Ваше царское величество простит нам то законное нетерпение, с каким мы стремились увидеть юного героя, повелителя бесчисленных народов и первого из русских, разбившего губительные предрассудки своих предков.
Отдирая руку от лица, Петр кланялся, складывался, как жердь, и видел, что смешон до того, - вот-вот дамы зальются обидным смехом. Смущение его было крайнее, немецкие слова выскочили из памяти.
- Их кан нихт шпрехен... Я не могу говорить, - бормотал он упавшим голосом... Но говорить не пришлось. Курфюрстина Софья задала сто вопросов, не ждя ответа: о погоде, о дороге, о России, о войне, о впечатлениях путешествия, просунула руку ему под локоть и повела к столу. Сели все трое - лицом к мрачному залу с темными сводами. Мать положила жареную птичку, дочь налила вина. От женщин пахло сладкими духами. Старушка, разговаривая, ласково, как мать, касалась сухонькими пальчиками его руки, еще судорожно сжатой в кулак, ибо ногтей своих он застыдился на снежной скатерти, среди цветов и хрусталя. Софья-Шарлотта угощала его с приятной обходительностью, приподнимаясь, чтобы дотянуться до кувшина или блюда, - оборачиваясь с прельстительной улыбкой:
- Откушайте вот этого, ваше величество... Право, это стоит того, чтобы вы откушали...
Не будь она так красива и гола, не шурши ее надушенное платье, - совсем бы сестра родная. И голоса у них были как у родных. Петр перестал топорщиться, начал отвечать на вопросы. Курфюрстины рассказывали ему о знаменитых фламандских и голландских живописцах, о великих драматургах при французском дворе, о философии и красоте. О многом он не имел понятия, переспрашивал, дивился...
- В Москве - науки, искусства! - сказал он, лягнув ногой под столом. - Сам их здесь только увидел... Их у нас не заводили, боялись... Бояре наши, дворяне - мужичье сиволапое - спят, жрут да молятся... Страна наша мрачная. Вы бы там со страху дня не прожили. Сижу здесь с вами, - жутко оглянуться... Под одной Москвой - тридцать тысяч разбойников... Говорят про меня - я много крови лью, в тетрадях подметных, что-де я сам пытаю...
Рот у него скривился, щека подскочила, выпуклые глаза на миг остекленели, будто не стол с яствами увидел перед собой, а кислую от крови избу без окон в Преображенской слободе. Резко дернул шеей и плечом, отмахиваясь от видения... Обе женщины с испуганным любопытством следили за изменениями лица его...
- Так вы тому не верьте... Больше всего люблю строить корабли... Галера "Принкипиум" от мачты до киля вот этими руками построена (разжал наконец кулаки, показал мозоли)... Люблю море и очень люблю пускать потешные огни. Знаю четырнадцать ремесел, но еще плохо, за этим сюда приехал... А про то, что зол и кровь люблю, - врут... Я не зол... А пожить с нашими в Москве, каждый бешеным станет...
- Наконец-то, - сказала Софья-Шарлотта, поднимаясь, - подъехали.
Мать опередила ее. Обе, шумя шелком, подошли к глубокой, в толще стены, нише окна. По дорожке сада стремительно шагала, размахивая руками, длинная тень, за ней поспевала вторая - в плаще и шляпе конусом, подальше - третья.
- Это он, - сказала курфюрстина, - боже, это великан...
Дверь отворил Коппенштейн.
- Его царское величество!
Появилась косолапая нога в пыльном башмаке и шерстяном чулке, - боком вошел Петр. Увидя двух дам, озаренных свечами, пробормотал: "Гутен абенд..." Поднес руку ко лбу, будто чтобы потереть, совсем смутился и закрыл лицо ладонью.
Курфюрстина Софья подошла на три шага, приподняла кончиками пальцев платье и с легкостью, не свойственной годам, сделала реверанс.
- Ваше царское величество, добрый вечер...
Софья-Шарлотта так же, подойдя на ее место, лебединым движением отнесла вбок прекрасные руки, приподняла пышные юбки, присела.
- Ваше царское величество простит нам то законное нетерпение, с каким мы стремились увидеть юного героя, повелителя бесчисленных народов и первого из русских, разбившего губительные предрассудки своих предков.
Отдирая руку от лица, Петр кланялся, складывался, как жердь, и видел, что смешон до того, - вот-вот дамы зальются обидным смехом. Смущение его было крайнее, немецкие слова выскочили из памяти.
- Их кан нихт шпрехен... Я не могу говорить, - бормотал он упавшим голосом... Но говорить не пришлось. Курфюрстина Софья задала сто вопросов, не ждя ответа: о погоде, о дороге, о России, о войне, о впечатлениях путешествия, просунула руку ему под локоть и повела к столу. Сели все трое - лицом к мрачному залу с темными сводами. Мать положила жареную птичку, дочь налила вина. От женщин пахло сладкими духами. Старушка, разговаривая, ласково, как мать, касалась сухонькими пальчиками его руки, еще судорожно сжатой в кулак, ибо ногтей своих он застыдился на снежной скатерти, среди цветов и хрусталя. Софья-Шарлотта угощала его с приятной обходительностью, приподнимаясь, чтобы дотянуться до кувшина или блюда, - оборачиваясь с прельстительной улыбкой:
- Откушайте вот этого, ваше величество... Право, это стоит того, чтобы вы откушали...
Не будь она так красива и гола, не шурши ее надушенное платье, - совсем бы сестра родная. И голоса у них были как у родных. Петр перестал топорщиться, начал отвечать на вопросы. Курфюрстины рассказывали ему о знаменитых фламандских и голландских живописцах, о великих драматургах при французском дворе, о философии и красоте. О многом он не имел понятия, переспрашивал, дивился...
- В Москве - науки, искусства! - сказал он, лягнув ногой под столом. - Сам их здесь только увидел... Их у нас не заводили, боялись... Бояре наши, дворяне - мужичье сиволапое - спят, жрут да молятся... Страна наша мрачная. Вы бы там со страху дня не прожили. Сижу здесь с вами, - жутко оглянуться... Под одной Москвой - тридцать тысяч разбойников... Говорят про меня - я много крови лью, в тетрадях подметных, что-де я сам пытаю...
Рот у него скривился, щека подскочила, выпуклые глаза на миг остекленели, будто не стол с яствами увидел перед собой, а кислую от крови избу без окон в Преображенской слободе. Резко дернул шеей и плечом, отмахиваясь от видения... Обе женщины с испуганным любопытством следили за изменениями лица его...
- Так вы тому не верьте... Больше всего люблю строить корабли... Галера "Принкипиум" от мачты до киля вот этими руками построена (разжал наконец кулаки, показал мозоли)... Люблю море и очень люблю пускать потешные огни. Знаю четырнадцать ремесел, но еще плохо, за этим сюда приехал... А про то, что зол и кровь люблю, - врут... Я не зол... А пожить с нашими в Москве, каждый бешеным станет...