Протолкавшись, Бровкин махнул князю-кесарю поклон в пояс и смело взглянул в мутноватые глаза его, страшные от гневно припухших век...
- Государь, всю ночь я гнал из Сычевки, - деревенька моя под Новым Иерусалимом... Страшные вести...
- Из Сычевки? - Не понимая, Ромодановский тяжко уставился на Ивана Артемича. - Ты что - пьян, чина не знаешь? - Гнев начал раздувать ему шею, зашевелились висячие усы. Бров-кин, не страшась, присунулся к его уху:
- Четырьмя полки стрельцы на Москву идут. От Иерусалима днях в двух пути... Идут медленно, с обозами... Уж прости, государь, потревожил тебя ради такой вести...
Прислонив к себе посох, Ромодановский схватил Ивана Артемича за руку, сжал с натугой, багровея, оглянулся на пышно одетых бояр, на их любопытствующие лица... Все глаза опустили перед князем-кесарем. Медленным кивком он подозвал Бориса Алексеевича Голицына:
- Ко мне - после обедни... Поторопи-ка архимандрита со службой... Автоному скажи да Виниусу, чтоб ко мне, не мешкая...
И снова, чувствуя шепот боярский за спиной, обернулся впол-тела, муть отошла от глаз... Люди со страха забыли и креститься... Слышно было, как позвякивало кадило да голубь забил крыльями под сводом в пыльном окошечке.
14
Четыре полка - Гундертмарка, Чубарова, Колзакова и Чермного - стояли на сырой низине под стенами Воскресенского монастыря, называемого Новым Иерусалимом. В зеленом закате за ступенчатой вавилонской колокольней мигала звезда. Монастырь был темен, ворота затворены. Темно было и в низине, затоптаны костры, скрипели телеги, слышались суровые голоса, - в ночь стрельцы с обозами хотели переправиться через неширокую речку Истру на московскую дорогу.
Задержались они под монастырем и в деревне Сычевке из-за корма. Разведчики, вернувшиеся из-под Москвы, говорили, что там - смятение великое, бояре и большое купечество бегут в деревни и вотчины. В слободах стрельцов ждут, и только бы им подойти, - побьют стражу у ворот и впустят полки в город. Генералиссимус Шеин собрал тысячи три потешных, бутырцев, лефортовцев и будет биться, но - думать надо - весь народ подсобит стрельцам, а стрельчихи уж и сейчас пики и топоры точат, как полоумные бегают по слободе, ждут - мужей, сыновей, братьев... Весь день в полках спорили, - одни хотели прямо ломиться в Москву, другие говорили, что надобно Москву обойти и сесть в Серпухове или в Туле и оттуда слать гонцов на Дон и в украинные города, - звать казаков и стрельцов на помощь.
- Зачем - в Серпухов... Домой, в слободы...
- Не хотим в осаду садиться... Что нам Шеин... Всю Москву подымем...
- Один раз не подняли... Дело опасное...
- У них с войском - Гордон да полковник Краге... Эти не пошутят...
- А мы устали... И зелья мало... Лучше в осаду сесть...
На телегу влез Овсей Ржов. Был он выбран пятисотенным. Еще в Торопце, откуда начался бунт, выкинули всех офицеров и полковников, Тихон Гундертмарк только и спасся, что на лошади. Колзаков с разбитой головой едва ушел за реку по мостовинам. Тогда же созвали круг и выбрали стрелецких голов... Овсей, надсаживая голос, закричал:
- У кого рубашка на теле? У меня - сгнила, с прошлого года бороду не чесал, в бане не был... У кого рубашка - садись в осаду... А у нас одна дума - домой...
- Домой, домой! - закричали стрельцы, влезая на воза. - Забыли, что Софья нам отписала? Как можно скорее идти выручать. А не поторопимся - наше дело погибло... Франчишку Лефорта по гроб себе накачаем на шею... Лучше нам сейчас биться да успеть Софью посадить царицей... Будет нам и жалованье, и корм, и вольности. Столб опять на Красной площади поставим. Бояр с колокольни покидаем - дома их разделим, продуваним, царица все нам отдаст... А Немецкая слобода, - люди забудут, где и стояла...
На телегу к Овсею вскочили стрельцы-заводчики - Тума, Проскуряков, Зорин, Ерш... Застучали саблями о ножны...
- Ребята, начинай переправу...
