Весело рвали шапки, кланялись поясным махом, а те, кто стоял поближе, лобызали ножки боярину... Под ручки, под бочки подсаживали в возок... Каждое утро, во всякую погоду, ехал Роман Борисович во дворец - ждать, когда государевы светлые очи (а после - царевнины очи пресветлые) обратятся на него. И не раз того случая дожидался...
Все минуло! Проснешься - батюшки! неужто минуло? Дико и вспомнить: были когда-то покой и честь... Вон висит на тесовой стене - где бы ничему не висеть - голландская, ради адского соблазна писанная, паскудная девка с задранным подолом. Царь велел в опочивальне повесить не то на смех, не то в наказание. Терпи...
Князь Роман Борисович угрюмо поглядел на платье, брошенное с вечера на лавку: шерстяные, бабьи, поперек полосатые чулки, короткие штаны жмут спереди и сзади, зеленый, как из жести, кафтан с галуном. На гвозде - вороной парик, из него палками пыль-то не выколотишь. Зачем все это?
- Мишка! - сердито закричал боярин. (В низенькую, обитую красным сукном дверцу вскочил бойкий паренек в длинной православной рубашке. Махнул поклон, откинул волосы.) - Мишка, умыться подай. (Паренек взял медный таз, налил воды.) Прилично держи лохань-та... Лей на руки...
Роман Борисович больше фыркал в ладони, чем мылся, - противно такое бритое, колючее мыть... Ворча, сел на постель, чтобы надели портки. Мишка подал блюдце с мелом и чистую тряпочку.
- Это еще что? - крикнул Роман Борисович.
- Зубы чистить.
- Не буду!
- Воля ваша... Как царь-государь говорил надысь зубы чис-тить, - боярыня велела каждое утро подавать...
- Кину в морду блюдцем... Разговорчив стал...
- Воля ваша...
Одевшись, Роман Борисович подвигал телом, - жмет, тесно, жестко... Зачем? Но велено строго, - дворянам всем быть на службе в немецком платье, при алонжевом парике... Терпи!.. Снял с гвоздя парик (неизвестно - какой бабы волосы), с отвращением наложил. Мишку (полез было поправить круто завитые космы) ударил по руке. Вышел в сени, где трещала печь. Снизу, из поварни (куда уходила крутая лестница), несло горьким, паленым.
- Мишка, откуда вонища? Опять кофей варят?
- Царь-государь приказал боярыне и боярышням с утра кофей пить, так и варим...
- Знаю... Не скаль зубы...
- Воля ваша...
Мишка открыл обитую сукном дверцу в крестовую палату. Роман Борисович, достойно крестясь, подошел к аналою. На бархате раскрыт закапанный воском часослов. Снял нагар со свечечки. Вздел круглые железные очки. Лизнул палец, перевернул страницу и задумался, глядя в угол, где едва поблескивали оклады на иконах: горел один только зеленый огонек перед Николаем-чудотворцем...
Было отчего задуматься... Ведь так если дальше пойдет, - всем великим родам, княжеским и дворянским, разорение, а про бесчестье и ругательство говорить не приходится. "Ишь ты, - взялись дворянство искоренять! Искорени... При Иване Грозном пробовали так-то - разорять княженецкие фамилии... Получилась гиль, смута... И ныне будет гиль... Становой хребет государству - мы... Разори нас, - и государства нет, жить незачем... Холопами, что ли, царь, будешь управлять?.. Чепуха!.. Молод еще, слаб разумом, да и тот, видно, на Кукуе пропил..."
Роман Борисович поправил очки, начал читать - гнусливо, по чину. Но мысли гуляли мимо строчек...
"Дворни пятьдесят душ взяли в солдаты... Пятьсот рублев взяли на воронежский флот... В воронежской вотчине хлеб за гроши взяли в казну, - все амбары вычистили. Пшеницы было за три года урожая, - ждал, когда цену дадут... (От резкой досады горько стало во рту.) Теперь слышно - у монастырей вотчины будут отбирать, все доходы брать в казну... Солонины велено заготовить десять бочек... Ах, боже мой, солонина-то им зачем?.."
Читал. За слюдяным, в свинцовой раме, окошечком зеленело утро. Мишка у двери бил поклоны...
"На масленой бесчестили великие фамилии!.. По триста человек ряженых налетало, - в полночь, а то и позднее. Страх-то какой!
