Начали ходить к нему люди, - он их исповедовал и причащал листочком либо ягодкой. Учил: в огне лучше сгореть живым, но не принять вечной муки. Год да другой - люди стали селиться около него. Жечь лес, пахать под гарью. Бить зверя, ловить рыбу, брать грибы, ягоды. Все - сообща, и амбары и погреба - общие. И он разделил: женщин - особе, мужчин - особе.
- Это хорошо, - проговорил суровый голос, - с бабой жить - добра не нажить.
Веселым взором Денисов взглядывал в темноту на говорившего.
- Молитвами старца и зверь шел в руки, и рыбину иной раз такую вытаскивали - диво! Урожались и грибы и ягоды. Он указал, и нашли руды медные и железные, - поставили кузницы... Истинно святая стала обитель, тихое житие...
Из-за валежника поднялся Андрюшка Голиков, присев около Денисова, стал глядеть ему в глаза. Голиков шел с бурлаками по обету. (В тот раз на ревякинском дворе старец исповедовал Андрюшку, бил лествицей и велел идти в Ярославль дожидаться Денисовой баржи с хлебом.) Здесь из четырнадцати человек было девятеро таких же, пошедших по обету или епитимье.
Денисов рассказывал:
- В свой смертный час старец благословил нас, двоих братьев, Семена и меня, Андрея, быть в Выговской обители в главных. Причастил - и мы пошли. А келья его стояла поодаль, в ложбинке. Только отошли, глядим - свет. Келья - в огне, как в кусте огненном. Я было побежал, Семен - за руку: стой! Из огня - слышим - сладкогласное пение... А сверху-то в дыму - черти, как сажа, крутятся, визжат, - верите ли? Мы с братом - на колени, и сами запели... Утром приходим на то место, - из-под пепла бежит ключ светлый... Мы над ключом срубчик поставили и голубок - для иконки... Да вот иконописца не найти, - написать как бы хотелось.
Голиков всхлипнул. Денисов легонько погладил его по нечесаным космам:
- Одна беда, братцы мои, хлеб у нас через два года в третий не родится. Прошлым летом все вымочило дождями, и соломы не собрали. Приходится возить издалека... Да ведь дело святое, детушки... Не зря трудитесь.
Денисов еще поговорил немного. Прочел общую молитву. Сел в лодку, поплыл к барже через тусклую полосу зари на реке. Ночи были прохладные, спать студено в худой одежонке.
Чуть свет Денисов опять приплывал к берегу, будил народ. Кашляли, чесались. Помолясь, варили кашу. Когда студенистое солнце несветлым пузырем повисало в тумане, бурлаки влезали в лямки, шлепали лаптями по прибрежной сырости. Версту за верстой, день за днем. С севера ползли грядами тучи, задул резкий ветер. Шексна разлилась.
Тучи неслись теперь низко над взволнованными водами Белого озера. Повернули на запад, к Белозерску. Волны набегали на пустынный берег, сбивали с ног бурлаков. Вести баржу стало трудно. В обед сушились в рыбацкой землянке. Здесь двое наемных поругались с Денисовым из-за пищи, взяли расчет - по три четвертака, ушли - куда глаза глядят...
.. . . . . . . . . . . .
Баржа стояла на якоре напротив города, на бурунах. Ветер свежел, пробирал до костей. Отчаяние брало, - подумать только - идти бечевой на север. Наемные все разругались с Денисовым, разбрелись по рыбачьим слободам. И остальные: кто знакомца встретил, кто повертелся, повертелся, и - нет его...
На берегу, на опрокинутой лодке, между мокрыми камнями, сидели Андрюшка Голиков, Илюшка Дехтярев (каширский беглый крестьянин) и Федька, по прозванию Умойся Грязью, сутулый человек, бродяга из монастырских крестьян, ломанный и пытанный много. Глядели по сторонам.
Все здесь было угрюмое: снежная от волн, мутная пелена озера, тучи, ползущие грядами с севера, за прибрежным валом - плоская равнина и на ней, почти накрытый тучами, ветхий деревянный город: дырявые кровли на башнях, ржавые луковки церквей, высокие избы с провалившимися крышами. На берегу мотались ветром жерди для сетей... Народу почти не видно. Уныло звонил колокол...
- Денисов-то, тоже, - ловок словами кормить. Покуда до его рая-то доберешься - одна, пожалуй, душа останется, - проговорил Умойся Грязью, ковыряя ногтем мозоль на ладони.
