Петр Первый. Книга 2. Странца 047
Мужик строго раскрывал глаза, вертел головой:
- Бог-то, значит, человека видит, метит. Да... (Потом - мягко, ласково.) Иван Артемич, а ведь ты Констянтина Шутова помнишь, а не меня. Я - не Констянтин... Тот - напротив от тебя-то, а я - полевее, с бочкю. Избенка плохонькая...
- Забыл, забыл.
- Никуда изба, - уже со слезой, горловым голосом говорил мужик, - того и гляди развалится. Намедни обсела поветь, - гнилье же все, - тялушку, понимаешь, задавило... Что делать - не знаю.
Иван Артемич понимал, что делать, но сразу не говорил: "Сходи завтра к приказчику, до покрова за тобой подожду"; покуда не одолевала зевота, расспрашивал, кто как живет, да кто помер, да у кого внуки... Балагурил: "Ждите, на Красную Горку приеду невесту себе сватать".
Мужик оставался на поварне ночевать. Иван Артемич поднимался наверх, в жаркую опочивальню. Два холопа в ливреях, давно спавшие у порога на кошме, вскакивали, раздевали его, - низенького и тучного. Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День кончен. Ложась на перину, Иван Артемич каждый раз глубоко вздыхал: "День кончен". Осталось их не так много. А жалко, - в самый раз теперь жить да жить... Начинал думать о детях, о делах, - сон путал мысли.
Сегодня после обедни ожидались большие гости. Первая приехала Санька с мужем. Василий Волков, без всяких поклонов, поцеловал тестя, невесело сел к столу. Санька, мазнув отца губами, кинулась к зеркалу, начала вертеть плечами, пышными юбками, цвета фрезе-кразе, оглядывая новое платье.
- Батюшка, у меня к вам разговор... Такой разговор серьезный. - Подняла голые руки, поправляя шелковые цветочки в напудренных волосах. Не могла оторваться от зеркала, - синеглазая, томная, ротик маленький. - Уж такой разговор... (И опять - и присела и раскладными перьями обмахнулась.)
Волков сказал угрюмо:
- Шалая какая-то стала. Вбила в башку - Париж, Париж... Только ее там и ждут... Спим теперь врозь.
Иван Артемич, сидя у голландской печи, посмеивался:
- Ай-ай-ай, учить надо.
- Поди ее - поучи: крик на весь дом. Чуть что - грозит: "Пожалуюсь Петру Алексеевичу". Не хочу ее брать в Европу - свихнется.
Санька отошла от зеркала, прищурилась, подняла пальчик:
- Возьмешь. Петр Алексеевич мне сам велел ехать. А ты - невежа.
- Тесть, видел? Что это?
- Ай-ай-ай...
- Батюшка, - сказала Санька, расправив платье, села около него. - Вчера у меня был разговор с младшей Буйносовой, Натальей. Девка так и горит. Они еще старшую не пропили, а до этой когда черед? Наташа - в самой поре, - красотка. Политес и талант придворный понимает не хуже меня...
- Что ж, у князя Романа дела, что ли, плохи? - спросил Иван Артемич, почесывая мягкий нос. - То-то он все насчет полотняного завода заговаривает...
- Плохи, плохи. Княгиня Авдотья плакалась. А сам ходит тучей...
- Он с умной головы сунулся по военным подрядам, ему наши наломали бока...
- Род знаменит, батюшка, - Буйносовы!.. Честь немалая взять в дом такую княжну. Если за приданым не будем слишком гнаться, - отдадут. Я про меньшенького, Артамошу, говорю. (Иван Артемич полез было в затылок, помешал парик.) Главное, до отъезда моего в Париж окрутить Артамона с Натальей. Очень девка томится. Я и Петру Алексеевичу говорила.
- Говорила? - Иван Артемич сразу бросил трепать нос. - Ну, и он что?
- Милое дело, говорит. Мы с ним танцевали у Меньшикова вчерась. Усами по щеке меня щекочет и говорит: "Крутите свадьбу, да скорее".
- Почему скорее? - Иван Артемич поднялся и напряженно глядел на дочь. (Санька была выше его ростом.)
- Да война, что ли... Не спросила его, не до того было... Вчера все говорили - быть войне.
- С кем?
Санька только выпятила губу. Иван Артемич заложил короткие руки за спину и заходил, переваливаясь, - в белых чулках, в тупоносых башмаках с большими бантами, красными каблуками.
- Бог-то, значит, человека видит, метит. Да... (Потом - мягко, ласково.) Иван Артемич, а ведь ты Констянтина Шутова помнишь, а не меня. Я - не Констянтин... Тот - напротив от тебя-то, а я - полевее, с бочкю. Избенка плохонькая...
- Забыл, забыл.
- Никуда изба, - уже со слезой, горловым голосом говорил мужик, - того и гляди развалится. Намедни обсела поветь, - гнилье же все, - тялушку, понимаешь, задавило... Что делать - не знаю.
Иван Артемич понимал, что делать, но сразу не говорил: "Сходи завтра к приказчику, до покрова за тобой подожду"; покуда не одолевала зевота, расспрашивал, кто как живет, да кто помер, да у кого внуки... Балагурил: "Ждите, на Красную Горку приеду невесту себе сватать".
Мужик оставался на поварне ночевать. Иван Артемич поднимался наверх, в жаркую опочивальню. Два холопа в ливреях, давно спавшие у порога на кошме, вскакивали, раздевали его, - низенького и тучного. Положив сколько надо поклонов перед лампадой, почесав бока и живот, совал босые ноги в обрезки валенок, шел в холодный нужник. День кончен. Ложась на перину, Иван Артемич каждый раз глубоко вздыхал: "День кончен". Осталось их не так много. А жалко, - в самый раз теперь жить да жить... Начинал думать о детях, о делах, - сон путал мысли.
Сегодня после обедни ожидались большие гости. Первая приехала Санька с мужем. Василий Волков, без всяких поклонов, поцеловал тестя, невесело сел к столу. Санька, мазнув отца губами, кинулась к зеркалу, начала вертеть плечами, пышными юбками, цвета фрезе-кразе, оглядывая новое платье.
- Батюшка, у меня к вам разговор... Такой разговор серьезный. - Подняла голые руки, поправляя шелковые цветочки в напудренных волосах. Не могла оторваться от зеркала, - синеглазая, томная, ротик маленький. - Уж такой разговор... (И опять - и присела и раскладными перьями обмахнулась.)
Волков сказал угрюмо:
- Шалая какая-то стала. Вбила в башку - Париж, Париж... Только ее там и ждут... Спим теперь врозь.
Иван Артемич, сидя у голландской печи, посмеивался:
- Ай-ай-ай, учить надо.
- Поди ее - поучи: крик на весь дом. Чуть что - грозит: "Пожалуюсь Петру Алексеевичу". Не хочу ее брать в Европу - свихнется.
Санька отошла от зеркала, прищурилась, подняла пальчик:
- Возьмешь. Петр Алексеевич мне сам велел ехать. А ты - невежа.
- Тесть, видел? Что это?
- Ай-ай-ай...
- Батюшка, - сказала Санька, расправив платье, села около него. - Вчера у меня был разговор с младшей Буйносовой, Натальей. Девка так и горит. Они еще старшую не пропили, а до этой когда черед? Наташа - в самой поре, - красотка. Политес и талант придворный понимает не хуже меня...
- Что ж, у князя Романа дела, что ли, плохи? - спросил Иван Артемич, почесывая мягкий нос. - То-то он все насчет полотняного завода заговаривает...
- Плохи, плохи. Княгиня Авдотья плакалась. А сам ходит тучей...
- Он с умной головы сунулся по военным подрядам, ему наши наломали бока...
- Род знаменит, батюшка, - Буйносовы!.. Честь немалая взять в дом такую княжну. Если за приданым не будем слишком гнаться, - отдадут. Я про меньшенького, Артамошу, говорю. (Иван Артемич полез было в затылок, помешал парик.) Главное, до отъезда моего в Париж окрутить Артамона с Натальей. Очень девка томится. Я и Петру Алексеевичу говорила.
- Говорила? - Иван Артемич сразу бросил трепать нос. - Ну, и он что?
- Милое дело, говорит. Мы с ним танцевали у Меньшикова вчерась. Усами по щеке меня щекочет и говорит: "Крутите свадьбу, да скорее".
- Почему скорее? - Иван Артемич поднялся и напряженно глядел на дочь. (Санька была выше его ростом.)
- Да война, что ли... Не спросила его, не до того было... Вчера все говорили - быть войне.
- С кем?
Санька только выпятила губу. Иван Артемич заложил короткие руки за спину и заходил, переваливаясь, - в белых чулках, в тупоносых башмаках с большими бантами, красными каблуками.