Петр Первый. Книга 2. Странца 057
С королями минуветы танцевать? Да еще захотят ли они...
- Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт-те где...
- Ох, Александра, я тих, терпелив...
- Да хоть кричи, - мне-то что...
Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спорах - как начнет она сыпать обидными словами - терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь - на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком - ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет - лошади падают на колени. Ну, и читай отходную...
- Бояться разбойников - так я бы в Москве сидела, - сказала Александра Ивановна. - У нас лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, - будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, - приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Арта- мошей, - перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, - положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель. А давно ли косила сама и навоз возила. Так вот и в Париж вкатится без страха и еще королю наговорит разной чепухи... Ах, Саня, Саня, присмирела бы да забрюхатела, жить бы с тобой дома тихо...
Санька читала, шевеля губами:
"...Кроме того, французы веселых мыслей люди, на всякое дело скоры, готовы и удобообращательны, наипаче в украшении внешнем и в движении тела, и природная красота в них показуется. Многие от них похоть Венеры в славу себе приписуют и объятие красных лиц женского полу, и все сие с превеликим похвалением творят. Им же егда протчие народы хотят уподобляться и сообразоваться, - сами себе обесчещают и смех из самих себя творят..."
- Ты бы, чем так сидеть (она подняла голову, Василий только приноровился зевнуть, - вздрогнул)... ты бы за дорогу-то на шпагах, что ли, упражнялся.
- Это еще зачем?
- Приедешь в Париж - увидишь зачем...
- А ну тебя в самом деле! - Василий рассердился, вылез из-за стола, надвинул шапку, пошел на двор - поглядеть лошадей. Высоко стоял мглистый месяц над снежными крышами сараев. В небе - ни звезды, только опускаются, поблескивают иголочки. Тихий воздух чуть примораживал волоски в носу. Под навесом в черной тени жевали лошади. Дремотно постукивал в колотушку сторож около соседней церквёнки.
К Василию подошла собака, понюхала его высокий, крапленый валенок и, подняв морду с бровями, глядела, - будто удивленно чего-то ждала. Василию вдруг до того не захотелось ехать в Париж из этой родной тишины... Хрустя валенками, с тоской повернулся, - наверху, в бревенчатой светлице, из слюдяного окошечка лился кроткий свет: Санька читала Пуффендорфа... Ничего не поделаешь - обречено.
.. . . . . . . . . . . .
Пунцовый закат, налитой диким светом, проступал за вершинами леса. Мимо летели стволы, задранные корневища, тяжелые, лиловые ветви задевали за верх возка, осыпали снежной пылью. Василий, высунувшись по пояс из-за откинутой кожаной полости, держал вожжи, кричал не своим голосом. Кучер, сбитый с облучка, валялся далеко за поворотом... Добрые кони, впряженные гусем, - вороной - заиндевелый коренник, рыжая - вторая и сивая злая кобылешка - угонная, - скакали, храпя. Возок кидало на ухабах. Позади, растянувшись, бежали разбойники. По всему лесу гоготали, наддавали голоса...
- Только что здесь постоялый двор, только оттого и слушаю тебя.
Василий опустил вилку с куском, долго глядел жене на лоб с высокими, тоской и мечтой заломленными бровями, на темно-синие глаза, блуждающие черт-те где...
- Ох, Александра, я тих, терпелив...
- Да хоть кричи, - мне-то что...
Василий укоризненно качал головой. Стыдно и как будто и не за что, а любил жену. В спорах - как начнет она сыпать обидными словами - терялся. Так и сейчас: понимал, что уступит, хотя только о двух головах какой-нибудь сумасшедший мог решиться без надежных спутников ехать лесами от Вязьмы до Смоленска. Про эти места рассказывали страсти: проезжих разбивал атаман Есмень Сокол. Едешь, скажем, днем. Глядь - на дороге стоит высокий человек в колпаке, в лаптях, за кушаком - ножик. Рот до ушей, зубы большие. Свистнет - лошади падают на колени. Ну, и читай отходную...
- Бояться разбойников - так я бы в Москве сидела, - сказала Александра Ивановна. - У нас лошади добрые, вынесут. И это даже лучше, - будет о чем рассказывать. Не об этом же мне с людьми говорить, как ты на постоялых дворах храпишь.
Оттолкнула тарелку и позвала девку калмычку, - приказала подать тетрадь и стелить постель. Тетрадь, писанную братом Арта- мошей, - перевод из гистории Самуила Пуффендорфия, глава о галлах, - положила на колени и, низко нагнувшись, читала. Василий, подперев щеку, глядел на красивую Санькину голову, на шею с завитками волос. Королевна из-за тридевяти земель. А давно ли косила сама и навоз возила. Так вот и в Париж вкатится без страха и еще королю наговорит разной чепухи... Ах, Саня, Саня, присмирела бы да забрюхатела, жить бы с тобой дома тихо...
Санька читала, шевеля губами:
"...Кроме того, французы веселых мыслей люди, на всякое дело скоры, готовы и удобообращательны, наипаче в украшении внешнем и в движении тела, и природная красота в них показуется. Многие от них похоть Венеры в славу себе приписуют и объятие красных лиц женского полу, и все сие с превеликим похвалением творят. Им же егда протчие народы хотят уподобляться и сообразоваться, - сами себе обесчещают и смех из самих себя творят..."
- Ты бы, чем так сидеть (она подняла голову, Василий только приноровился зевнуть, - вздрогнул)... ты бы за дорогу-то на шпагах, что ли, упражнялся.
- Это еще зачем?
- Приедешь в Париж - увидишь зачем...
- А ну тебя в самом деле! - Василий рассердился, вылез из-за стола, надвинул шапку, пошел на двор - поглядеть лошадей. Высоко стоял мглистый месяц над снежными крышами сараев. В небе - ни звезды, только опускаются, поблескивают иголочки. Тихий воздух чуть примораживал волоски в носу. Под навесом в черной тени жевали лошади. Дремотно постукивал в колотушку сторож около соседней церквёнки.
К Василию подошла собака, понюхала его высокий, крапленый валенок и, подняв морду с бровями, глядела, - будто удивленно чего-то ждала. Василию вдруг до того не захотелось ехать в Париж из этой родной тишины... Хрустя валенками, с тоской повернулся, - наверху, в бревенчатой светлице, из слюдяного окошечка лился кроткий свет: Санька читала Пуффендорфа... Ничего не поделаешь - обречено.
.. . . . . . . . . . . .
Пунцовый закат, налитой диким светом, проступал за вершинами леса. Мимо летели стволы, задранные корневища, тяжелые, лиловые ветви задевали за верх возка, осыпали снежной пылью. Василий, высунувшись по пояс из-за откинутой кожаной полости, держал вожжи, кричал не своим голосом. Кучер, сбитый с облучка, валялся далеко за поворотом... Добрые кони, впряженные гусем, - вороной - заиндевелый коренник, рыжая - вторая и сивая злая кобылешка - угонная, - скакали, храпя. Возок кидало на ухабах. Позади, растянувшись, бежали разбойники. По всему лесу гоготали, наддавали голоса...