Назад минут пять там, за поворотом, где большая дорога пересекалась проселочной, из-за прошлогоднего стога вышли рослые мужики, душ десять, - с топорами, кольями. Кучер, испугавшись, сдуру стал осаживать... Четверо кинулись к лошадям, закричали страшно: "Стой, стой". Другие, увязая, побежали к возку. Кучер бросил вожжи, замахал варежками на разбойников. Его ударили колом в голову.
Случилось все - не опомниться - в одно дыхание... Выручила выносная кобыленка: взвилась, подняв на уздцах двоих мужиков, начала лягаться. Санька откинула полость: "Хватай вожжи". Выдернула у мужа из-за пазухи тулупа пистолет, выстрелила в чье-то бородатое лицо. От огненного удара мужики отскочили, а главное - оттого, что удивились бабе... Лошади рванулись. Волков подхватил вожжи, - понеслись. Рукояткой пистолета Санька, не переставая, молотила мужа по спине: "Гони, гони".
Погоня кончилась. От коней валил пар. Впереди показался хвост большого обоза. Волков пустил коней шагом. Оглядывался, ища в возке шапку. Увидел Санькины круглые глаза, раздутые ноздри.
- Что, довольна? Не поверила в Есмень Сокола. Эх ты, дура стоеросовая. Курья голова... Что же мы без кучера-то будем делать. Да как жалко-то, - мужик хороший... И все через твою дурость бабью, чертовка...
Санька и не заметила, что ругают. Aх, это была жизнь - не дрема да скука...
7
Каждый день большие обозы со всех застав въезжали в Москву: везли людей для регулярного войска, - иных связанных, как воров, но многие прибывали добровольно, от скудного жития. На московских площадях на столбах прибиты были писанные на жести грамоты о наборе охотников в прямое регулярное войско. Солдату обещали одиннадцать рублев в год, хлебные и кормовые запасы и винную порцию. Холопы, кабальная челядь, жившая впроголодь на многолюдных боярских дворах, поругавшись с домоправителем, а то и самому боярину кинув шапку под ноги, уходили в Преображенское. Туда ежедневно сгонялось до тысячи душ.
Люди иной раз до сумерек ожидали на морозе, покуда офицеры с крыльца не выкрикнут всех по именным спискам. Людей вели в дворцовые подклети. Усатые преображенцы сурово приказывали раздеться донага. Человек робел, разматывая онучи, оголяясь, - прикрыв горстью срам, - шел в палату. Между горящими свечами сидели в поярковых шляпах длинноволосые офицеры, как ястреба, глядели на вошедшего: "Имя? Прозвище? Какой год от роду?" А кто ты таков, - хоть беглый или вор, - не спрашивали. Меряли рост, задирали губы, приказывали показать срам. "Годен. В такой-то полк".
За дворцовым двором в снежные поля тянулись нововыстроенные солдатские слободы. Толпами годных разводили по избам. В них было тесно набито народу. При каждой - начальником - младший унтер-офицер с тростью. Новоприбывшим он говорил: "Слушать меня, как бога, два раза повторять не стану, спущу шкуру. Я вам и бог, и царь, и отец". Кормили сытно, но воли не давали - не то что в прежние времена в стрелецких полках. Солдатчина!.. Будили барабаном. Гнали натощак на истоптанное поле. Ставили в ряд по черте. Первое учили - разбирать руки: какая левая, какая правая. Иной мужик сроду и не задумывался - какие у него такие руки. Память вгоняли тростью. Появлялся офицер, по большей части не русский и часто - сполупьяну. Став перед рядом, пучил мутные глаза на армяки, полушубки, лапти, валеные бараньи шапки. Надув щеки, начинал орать по-иноземному. Требовал, чтобы понимали, замахивался тростью. От горя мало-помалу начинали понимать: "Марширен" - иди. "Хальт" - остановись. "Швейна" или "русиш швейна" - значит, ругает... После завтрака - опять на поле. Пообедали - в третий раз шагать с палками или мушкетами. Учили неразрывному строю, как в войсках у принца Савойского, ровному шагу, дружной стрельбе, натиску с примкнутыми багинетами. Виновных тут же перед строем, заголив штаны на снегу, секли без пощады.
Трудны были воинские артикулы: "Мушкет к заряду!" Помнить надо было по порядку: "Открой полку. Сыпь порох на полку. Закрой полку. Вынимай патрон. Скуси патрон. Клади в дуло. Вынь шонпол. Набивай мушкет. Взводи курки. Прикладывайся..."
