Подошли они ночью по льду, выломали монастырские ворота, монахов, настоятеля посадили в подвал, разбили кладовые, - всех он накормил, напоил. Казну взяли. В церкви иконы все вымыли святой водой. Свечи зажгли и давай служить по-своему. Мужиков с ним было не так много, а баб этих, ребят!.. Из Повенца идет по льду воевода со стрельцами. "Сдавайтесь!" Дня три мужики грозили боем, но у стрельцов пушка. Натащили в церковь соломы, смолы, селитры и в ночь, как раз под рождество, зажглись. Нектарий все-таки ушел оттуда и с ним некоторая часть мужиков. Года через три он сжег в Пудожеском погосте тысячи полторы душ. Совсем недавно около Вол-озера в лесах опять была гарь. Говорят - он. Нынче пошли слухи про войну, про солдатский набор, - быть скоро большой гари... Поверьте. Народ к нему так и валит.
Алексей и солдаты, слушая, дивились: "Добровольно жечь себя? Откуда такие люди берутся?"
- Очень просто, - говорил Яким. - Бегут к нему оброчные, пашенные, кабальные, покидают дворы и животы: из-под Новгорода и Твери, и московские, и вологодские. Здесь человечьих костей по лесам, - боже мой... Соберутся в пустыни тысячи, - где их прокормить? Хлеба здесь своего нет. Они начинают стонать, шататься. Чем так-то им зря грешить, Нектарий их и отправляет прямым ходом в рай.
- Ну, уж врешь.
- Алексей Иваныч, никогда не вру. Люди живые в гроб ложатся, - вот есть какие... Туды, к Белому морю, - один старичок изюминкой причащает, кому положит в рот изюминку - значит, благословил ложиться в гроб живым...
- Ну тебя - на ночь с твоими рассказами... - Алексей завернулся в тулуп у огня на ветвях. Немного погодя сказал: - Яким, этого старца Нектария надо нам добыть...
.. . . . . . . . . . . .
Двое на лыжах вышли из лесу на лунный свет поляны. От зимовища тянуло дымком. У саней понуро стояли лошади, прикрытые рогожами, и, привалясь к передку, спал сторожевой солдат, обхватя мушкет рукавами тулупа.
Двое на лыжах неслышно обошли вокруг зимовища. Опираясь на рогатины, стояли, слушали. Месяц обвело бледным кругом, в заиндевелом лесу - тишина. За стеной избы глухо кто-то забормотал. У саней вздохнула всей утробой лошадь. Сторожевой солдат лежал, как застывший, усатым лицом в лунном свете.
Один на лыжах сказал:
- Связать его разве? Спит крепко. Опосля бы в огонь и бросили с молитвой.
Другой, - выставя бороду, всматриваясь:
- Вязать-то, - нашумишь, закричит. Их там десятеро.
- Тогда чего же?
- Раз ткнуть рогатиной. Тут же бы дверь и подперли.
- Ах, Петруша, Петруша, - первый человек закачал ушастой шапкой. - Кто тебя за язык тянет? Кровь-то одна, - человек же, не зверь... В огне - сказано - крещение приемлет человек... А ты - рогатиной! Душу погубишь...
- Ну, возьму грех...
- Думать не смей. Не искушай меня ради Исуса...
- А то бы - милое дело: и скоро и тайно...
- За такие мысли что-то тебе еще скажет отец Нектарий.
- Да я ведь как лучше...
Замолчали. Думали, как быть. По голубому снегу неровно побежала тень от совы: лунь почуял поживу, кружился, проклятый. Дверь избенки вдруг скрипнула, полезла оттуда лешачья голова Якима, - за нуждой, видимо... Увидел двоих, ахнул, кинулся назад, поднял тревогу. Эти двое скользнули за оснеженные ветви, побежали, слышали - грохнул выстрел, встревожил лесную тишину.
Бежали долго, нарочно кружили, путая следы. Пробрались через еловую чащобу к руслу ручья. Было уже близ рассвета, месяц высок. Невдалеке медленно, унывно били в чугунную доску.
.. . . . . . . . . . . .
Андрюшка Голиков звонил к ранней обедне. Был он в наголь-ной лисьей ветхой шубейке, но бос. Переступая обжигаемыми снегом посинелыми ступнями, повторял нараспев речение Аввакума: "Со мученики в чин, с апостолы в полк, со святители в лик" - и раз - ударял колотушкой в чугунную доску, подвешенную вместо колокола на столбе под кровелькой напротив скитских ворот. Такую епитимью наложил на него старец за то, что вчера, в день постный, возжаждал и напился квасу.
