У ворот Китая и Белого города прибили второй царский указ: "Боярам, царедворцам, служилым людям приказным и торговым ходить отныне и безотменно в венгерском платье, весной же, когда станет от морозов легче, носить саксонские кафтаны".
На крюках вывесили эти кафтаны и шляпы. Солдаты, охранявшие их, говорили, что скоро-де прикажут всем купчихам, стрель-чихам, посадским женкам, попадьям и дьяконицам ходить простоволосыми, в немецких коротких юбках и под платьем накладывать на бока китовые ребра... У ворот стояли толпы в смущении, в смут-ном страхе. Передавали шепотом, будто неведомый человек с тремя кочергами закидал калом такой же вот кафтан на крюке и кричал: "Скоро не велят по-русски разговаривать, ждите! Понаедут римские и лютерские попы перекрещивать весь народ. Посадских отдадут немцам в вечную кабалу. Москву назовут по-новому - Чертоград. В старинных книгах открылось: царь-де Петр - жидовин из колена Данова".
Как было не верить таким словам, когда под крещение приказчики купца Ревякина стали вдруг рассказывать - бегая в рядах по лавкам - о случившейся великой и страшной жертве во искупление мира от антихриста: близ Выг-озера несколько сот двуперстно молящихся сожглись живыми. Над пожарищем распалось небо, и видима стала твердь стеклянная и престол, стоящий на четырех животных, на престоле сидящий господь, ошую и одесную - дважды по двунадесят старцев и херувимы окрест его, - "двомя крылы летаху, двомя очи закрываху, двомя же ноги". От престола слетел голубь, и огнь погас, и на месте гари стало благоухание.
В Ямском приказе какой-то человек, обыкновенного роста и вида, уходя, бросил на пол письмо. Человека этого окликнули: "Чего обронил, эй?" Испугавшись, он побежал и скрылся. На запечатанном письме стояло: "Поднести великому государю, не распечатав". Дьяк Павел Васильевич Суслов едва-едва трясущимися руками попал в рукава шубы. Грозя ездовому - спустить со спины шкуру, - поскакал в Преображенское.
Караульный офицер в дворцовых сенях с презрением оглянул дьяка от лысины до сафьяновых сапожек на меху: "Нельзя к царю". Павел Васильевич, ослабев от тревоги, сел на лавку. Народу толпилось много: наглые военные, русские - все большого роста, широкие в плечах, здоровые, как быки; иноземцы - помельче, но приятнее лицом (их, бедняг, за последнее время много начали выгонять со службы за глупость и пьянство); ловкие владимирские, ярославские, орловские ходоки, промышленники, купчишки; рядом сидели два великородных боярина, один - с обвязанной головой, другой - с черным синяком под глазом: после шумства прибыли бить челом друг на друга; заложив руки за спину, в коротеньком коричневом кафтанчике, в нитяном парике, похаживал, ни на кого не глядя, иностранец с добрым, голодным лицом, в очках - математик, химик, славный изобретатель перпетуум-моби-ле - вечного водяного колеса - и медного человека-автомата, играющего в шашки и вино или пиво извергающего из себя согласно натуре. Математик предлагал царю более ста патентов, могущих обогатить Русское государство.
Со двора в сени ввалился Никита Зотов, пьяный, с невиданной толщины человеком: "Не робей, он уродство любит, он тебе казны отвалит" - князь-папа волок толстяка в царские покои, Павел Васильевич, загорясь служебной ревностью, подошел к караульному офицеру и в лицо ему сказал сдавленно: "Слово и дело!" Сразу в сенях стало тихо. Офицер вытянулся, с коротким дыханием вытащил шпагу: "Идем".
Письмо, поданное Павлом Васильевичем царю в собственные руки (у Петра болела голова, - встретил дьяка насупясь, нетерпеливо), письмо это - немедленно вскрытое - было подписано Алешкой Курбатовым, дворовым человеком князя Петра Петровича Шереметьева. Прочтя мельком, Петр взял себя ногтями за подбородок: "Гм!" - прочел вдругорядь, закинул голову: "Ха!" - и, забыв о Суслове, стремительно зашагал в столовую палату, где в ожидании обеда томились ближние.
- Господа министры! - У Петра и глаза прояснели. - Кормишь вас, поишь досыта, а прибыли от вас много ли?.. Вот! (Тряхнул письмом.)
