Герцог не окончил размышления: гости зашумели, заширкали ногами. От корабля быстро шел царь в голландских, до колен, бархатных штанах, в парусиновой рубахе с закатанными рукавами, на затылке - клеенчатая круглая шляпа. Он остановился у помоста и почтительно снял шляпу перед толстым адмиралом Головиным, сидевшим под копной парика со стаканом венгерского...
- Господин адмирал, поздорову...
- Здравствуй, мастер Петр Алексеевич, - важно ответил Головин.
- Господин адмирал, корабль готов к пуску. Прикажи выбивать стрелы?
- С богом, начинайте.
Герцог, бросив теребить усы, с изумлением глядел, как царь, будто простой плотник, будто человек подлой породы, поклонился адмиралу, надел шляпу и торопливо зашагал по щепкам. "Готовься!.." - закричал рабочим, и те засуетились под крутым днищем корабля. По пути он подхватил чугунный молот: "Становись к стрелам... Разом... Выбивай..." Раздались удары молотов по бревнам, подпиравшим спереди огромное судно. Заиграли протяжно рожки. Гости встали, высоко держа стаканы. Было видно, как под рубашкой ходят лопатки у Петра, работающего молотом. Мачты качнулись, корабль несколько осел на салазках. Помедлил, тронулся по наклонным стапелям, смазанным салом. "Пошел, пошел..." - закричали на помосте.
Корабль все быстрее соскальзывал к реке. Под салазками задымилось сало. Нос коснулся воды. Позолоченная наяда ушла по пояс. Стремительно, раскидывая перед собою две волны, корабль вылетел на воду, повернулся и закачался. На мачты побежали вымпелы, ветер взвил их узкие шелковые языки. С бортов выбросилось пламя, ударили пушки...
.. . . . . . . . . . . .
Вторые сутки шел пир у Меньшикова на подворье - на городской стороне, у моста. Часть гостей вовсе не спала, иные валялись под столами на сене (в столовой палате уже несколько раз убирали с пола все сено, стелили новое). Дамы, отдохнув чуточку, подрумянясь, напудрясь, сменив платье, снова подъезжали вскачь в грохочущих каретах. Вчера был фейерверк, сегодня - большой бал.
Иноземцы оставались весьма довольны празднествами. Петр Павлович Шафиров, не щадя себя, поил их лучшим венгерским и сектом (своим подавали поплоше). Добился прехитрый еврей того, что некоторые посланники написали друзьям в Константинополь о всем здесь виденном: после "Предестинации" за неделю спущено еще пять больших кораблей и четырнадцать галер, остальные суда торопливо достраивались, - до самой слободы Чижовки виднелись их ребристые остовы. Если прибавить все это к азовскому флоту, султану, берегущему Черное море, как чистую, непорочную девицу, не придется теперь слишком надуваться в переговорах о мире...
.. . . . . . . . . . . .
Антонида в нежно-лазоревом платье, Ольга - в пронзительно-лимонном кушали в двухсветной дощатой, наспех построенной зале, - полтораста гостей сидели с внешней стороны поставленного покоем стола, - внутри возились шуты: скакали в чехарду, дрались пузырями с горохом, лаяли, мяукали, поднимали такую возню - сено летело на блюда и парики. На дураков никто уже не смотрел. Князь-папа в жестяной митре - под балдахином - умаялся, старик, махать платочком в окно пушкарям после каждой заздравной чаши, - от пушечных залпов сотрясались стены. Почтенный шут Яков Тургенев насмешил давеча всех - надев чалму, татарский халат и туфли, въехал на горбатой грязной свинье в зало, тряс обрюзгшим лицом, привязной бородой.
- Подходитя, - кричал, - подходитя, целуйте пятку султанскому величеству...
Сейчас он, мертвецки пьяный, валялся под столом.
Охрипли матросы-песельники, роговые музыканты несли несуразное. Все ждали танцев. Рядом с Ольгой сидел кавалер - прапорщик Преображенского полку Леопольдус Мирбах, рядом с Антонидой - моряк поручик Варфоломей Брам. Ольгин кавалер еще лопотал кое-как по-русски, мял ладонями лицо, чтобы отрезветь, но датчанин Брам, красный, как говядина, только пил, подмигивая обмиравшей деве. Ах, какие там еще разговоры и о чем?.. - все пустое!.. Только подать кончики пальцев кавалеру, приподнять спереди юбочки и в лад под скрипки, с поклонами заскользить по навощенному полу. Девы были взволнованы, как лесное озеро в грозу.
