- Не убережешь... Грех тебе...
Встала, ногой отбросила длинный хвост платья, ушла...
- Дверь-то закрывай, Саня...
.. . . . . . . . . . . .
Василий так и не мог заснуть, - вздыхал, ворочался, слушая отдаленную музыку внизу, в залах. Не хотелось, а думалось: "Плохо, нехорошо". Сидел на постели, держась за голову... "Никуда не годится так жить..." Оделся, черным ходом пошел к службам - взглянуть, в порядке ли возок. Увидев у каретника Антипа кучера (купил его за шестьдесят рублей у смоленского воеводы - взамен пропавшего под Вязьмой), обрадовался своему человеку:
- Что ж, Антип, завтра поедем.
- Ах, Василий Васильевич, хорошо бы, - так уж тут надоело.
- Вечером сбегай к корчмарю насчет лошадей.
Василий медленно возвращался через парк. Мело чистым снегом, важно шумели деревья с грачиными гнездами. На пруду работало много мужиков и баб, - видимо, согнали всю деревню расчищать снег, ставили какие-то жерди с флагами, хлопавшими по ветру. "Все пустяки да забавы". Василий вдруг остановился, будто кто схватил за плечи, - сморщился. Колотилось сердце. Догадался: он! Сколько раз видел его сквозь пьяный угар, сейчас только понял - он, - пан Владислав Тыклинский, рослый красавец в парижском апельсинового бархата кафтане. Александра - все с ним: менуэт - с ним, контрданс, мазурку - с ним.
Василий глядел под ноги. Снег лепил в щеки, в шею. Но мелькнула эта острая догадка, и опять все стало затягивать похмельной одурью. Решения не принял. А его уже искали завтракать. (Обычай здесь такой, - после веселой ночи - ранний завтрак и - спать до обеда.) Опостылевшие друзья, Ходковский и Доморацкий, хвастуны, лгуны толстопузые, хохоча, подхватили под руки: "Какой бигос подан, пан Василий..." Александры за столом не было и того - тоже... Василий хватил крепкой старки, но хмель не брал...
Он вылез из-за стола, прошел в танцевальную залу - пусто. На хорах, привалясь к турецкому барабану, спал длинный костлявый еврей. Василий осторожно приотворил двустворчатые двери в зеркальную галерею, - вдоль окон по навощенному паркету, замусоренному цветными бумажками, шли пан Владислав, нахально задрав шпагой полу апельсинового кафтана, и Александра. Он горячо ей говорил, норовисто вздергивал париком. Она слушала с опущенной головой. В ее склоненной шее было что-то девичье и беззащитное: завезли за границу неопытную дурочку, бросили одну, обидят - только слезы проглотит...
Василию бы надо подступить гневно, потребовать сатисфакции у гордого поляка, но он только глядел в дверную щель, страдая от жалости... "Эх, плохой ты защитник, Василий". Тем временем пан Владислав указал красивым взмахом на боковую дверь, у Саньки чуть приподнялись лопатки, чуть покачала головой. Повернули, ушли в зимний сад. Василий невольно потянулся - засучивать рукав... Не рукав - одни кружева. И шпага осталась наверху... А, черт!..
Он с треском откинул половинку двери, но сзади налетели на него шумные толстяки Ходковский и Доморацкий...
- Ты отведай только, пан Василий, горячие кныши со сметаной...
Опять сидел за столом, - в смятении. И стыд и гнев. Тут - явный сговор. Обжоры эти спаивают его... Бежать за шпагой, - биться? Хорош государев посланный - из-за бабы задрался, как мужик в кружале... А, пускай! Один конец!
Оттолкнул поднесенный стакан, быстро вышел из столовой. Наверху, стискивая зубы, искал шпагу... Нашлась под ворохом Санькиных юбок... Со всей силы перепоясался шарфом. Сбежал по каменной лестнице. В замке уже полегли почивать. Обежал зимний сад - никого. Наткнулся на комнатную девушку, - низко присев перед ним, она пропищала:
- Пани княгиня, пани Малаховская и пан Тыклинский поехали кататься, сказали, чтобы до вечера их не ждали...
Василий вернулся наверх и до сумерек сидел у окна, глядел на дорогу. Додумался даже до того - стал сочинять покаянное письмо Петру Алексеевичу. Но бумаги, пера не нашлось.
