Перед пышной кроватью сидел Петр Павлович Шафиров с приторным, раздобревшим, как блин, умным лицом, с открытой табакеркой наготове. Он советовал пустить кровь - полстакана - или накинуть пиявки на загривок...
- Ах, свет мой, Александр Данилович, вы прямо губите себя неумеренным употреблением горячащих напитков...
- Иди ты туда же...
Дьякон первый увидел в окошко Петра: "Никак грозен пожаловал". Не успели спохватиться - Петр вошел в спальню и, не здороваясь, прямо к Александру Даниловичу - ткнул ему под нос солдатский кафтан:
- Это лучше гамбургского? Молчи, вор, молчи, не оправдаешься.
Схватил его за грудь, за кружевную рубаху, дотащил до стены и, когда Александр Данилович, разинув рот, уперся, начал бить его со стороны на сторону, - у того голова только болталась. Сгоряча схватил трость, стоявшую у камина, и ту трость изломал об Алексашку. Бросив его, повернулся к Шафирову, - этот смирно стоял на коленях около кресла, Петр только подышал над ним.
- Встань. (Шафиров вскочил.) Дрянное сукно все продашь в Польшу королю Августу по той цене, как я вам платил... Даю неделю сроку. Не продашь - быть тебе битым кнутом на козле, сняв рубаху. Понятно?
- Продам, много раньше продам, ваше царское величество...
- А мне с Ванькой Бровкиным поставите доброе сукно взамен.
- Мин херц, господи, - сказал Алексашка, вытирая сопли и кровь, - да когда же мы тебя обманывали... Ведь с этим сукнецом-то что вышло?..
- Ладно... Вели - завтракать...
Глава четвертая
1
Жара. Безветрие. Черепичные крыши Константинополя выцвели. Над городом - марево зноя. Нет тени даже в бурых пыльных садах султанского дворца. У подножия крепостных стен, на камнях у зеркальной воды, спят оборванные люди. Город затих. Только с высоких минаретов начинают кричать протяжные голоса - скорбным напоминанием. Да по ночам воют собаки на большие звезды.
Миновал год, как великий посол Емельян Украинцев и дьяк Чередеев сидели на подворье в Перу. Созваны были двадцать три конференции, - но ни мы - ни взад ни вперед, ни турки - ни взад ни вперед. На днях прибыл гонец от Петра с приказом вершить мир спешно, - уступить туркам все, что возможно, кроме Азова, о гробе господнем лучше совсем не поминать, чтобы не задирать католиков, и, уступив, уже на сей раз стоять крепко.
На двадцать третьей конференции Украинцев сказал: "Вот наше последнее слово... Жития нам осталось в Цареграде две недели... Не будет мира - сами на себя пеняйте: флот у великого государя не в пример прошлому году... Чай, слышали..." Для устрашения великое посольство перебралось с подворья на корабль. "Крепость" стоял так долго в бездействии, - плесенью заросли борта, в каютах завелись тараканы и клопы, капитан Памбург совсем обрюзг от скуки.
Украинцев и Чередеев просыпались до света, почесывались и кряхтели в душной каюте. Надевали прямо на исподнее татарские халаты, выходили на палубу... Тоска, - над темным еще Босфором, над выжженными холмами разливалась безоблачная заря, таящая зной. Садились закусывать. Квасу бы с погребицы... Какой черт! - ели вонючую рыбу, пили воду с уксусом, - все без вкуса. Капитан Памбург, пропустив натощак чарку, прохаживался в одних подштанниках по рассохшейся палубе. Выкатывалось оранжевое солнце. И скоро нестерпимо было глядеть на текучую воду, на лениво колыхающиеся у берега лодки с арбузами и дынями, на меловые купола мечетей, на колющие глаз полумесяцы в синеве. Доносился шум голосов, крики, звонки продавцов из узких переулков Галаты.
- Емельян Игнатьевич, ну, что тебе пользы от меня, - говорил дьяк Чередеев, - отпусти ты меня... Пешком уйду...
- Скоро, скоро домой, потерпи, Иван Иванович, - отвечал Украинцев, закрывая глаза, чтобы самому не видеть опостылевшего города.
- Емельян Игнатьевич, на одно бы согласился: в огороде, в лебеде, в прохладе полежать... (И без того длинное, узкобородое лицо Чередеева совсем высохло от жары и тоски, глаза завалились.) У меня в Суздале домишко...
