- Никого и не пускают, Петр Алексеевич. А меня и родитель твой без доклада пускал. (Петр пожал плечом, продолжал ходить, грызть чубук.) О чем, Петр Алексеевич, целые сутки думаешь? Родитель твой и родительница наказывали тебе совета моего слушать. Давай вместе подумаем... Ай - чего надумаем...
- Будет тебе пустое молоть... Сам знаешь... О чем?..
Федор Юрьевич не сразу ответил, - сел, распахнул шубу (старику в такой духоте трудно было дышать), цветным платком вытер лицо.
- Может, и не пустое пришел я молоть... Как знать, как знать...
Петр, сам не слыша своего голоса, так вдруг громко начал кричать, что за стеной в темной тронной зале часовой уронил ружье с испугу.
- В Бурмистерской палате толстосумы рассуждать стали: под Нарвой-де мы себя показали, воевать со шведом не можем... Мириться надо... В глаза мне не глядят... Я с ними вот как говорил... (Взял Федора Юрьевича за грудь, за кафтан, тряхнул.) Плачут: "Вели нам хоть на плаху, великий государь, а денег нет, оскудели..." О чем я думаю!.. Деньги нужны! Сутки думаю - где взять? (Отпустил его.) Ну? Дядя...
- Слушаю, Петр Алексеевич, мое слово потом будет.
Петр прищурился: "Гм!.." Походил, косясь на князя-кесаря, - и уже голосом полегче:
- Медь нужна... Лишние колокола - пустой трезвон, без него обойдутся, - колокола снимем, перельем... Акинфий Демидов с Урала пишет: чугуна пятьдесят тысяч пудов в болванках к весне будет... Но - деньги! Опять с посадских, с мужиков тянуть? Много ли вытянешь? Им и так дышать нечем, да и раньше года дани не собрать... А ведь есть золото и серебро, есть оно, - лежит втуне... (Петр Алексеевич еще не выговорил, а уж у Федора Юрьевича глаза стали пучиться, как у рака.) Знаю, что ответишь, дядя. За тобой поэтому и не посылал... Но эти деньги я возьму...
- Монастырской казны трогать сейчас нельзя, Петр Алексеевич...
Петр крикнул петушиным голосом:
- Почему?
- Не тот час... Сегодня - опасно... Я уж тебе и не говорю, каких людей ко мне едва не каждый день таскают... (Толстые пальцы Федора Юрьевича, лежавшие на колене, начали беспокойно шевелиться.) Московское купечество - верные твои слуги покуда... Что ж, испугались Нарвы... Всякий испугается... Поговорят, да и перестанут, - война им в выгоду... И денег дадут, только не горячись... А тронь сейчас монастыри, оплот-то их... На всех площадях юродивые закричат, что намедни-то Гришка Талицкий кричал на базаре с крыши. Знаешь? Ну, то-то... Монастырскую казну надо брать исподволь, без шума...
- Хитришь, дядя...
- А я - стар, чего мне хитрить...
- Деньги немедля нужны - хоть разбоем добыть...
- А много ли тебе?
Федор Юрьевич спросил и чуть усмехнулся. Петр опять, - "гм", пробежался по спаленке, закурил у свечи, пустил клуб другой и выговорил твердо:
- Два миллиона.
- А поменьше нельзя?
Петр сейчас же присел перед ним, стал трясти князя за колени:
- Будет тебе томить... Давай так, - монастыри я покуда не трону... Ладно? Есть деньги? Много?
- Завтра посмотрим...
- Сейчас... Поедем...
Федор Юрьевич взял шапку, тяжело поднялся:
- Ну, бог с тобой... Если уж нужда крайняя... (По-медвежьему заковылял к двери.) Только никого с собой не бери, одни поедем...
.. . . . . . . . . . . .
На Спасской башне прозвонило - час, кожаная карета князя-кесаря въехала в Кремль, покрутилась по темным узким переулкам между старыми домами приказов и стала у приземистого кирпичного здания. На ступеньке низенького крыльца стоял фонарь. Привалясь к железной двери, храпел человек в тулупе. Князь-кесарь, вылезая из кареты вслед за Петром Алексеевичем, поднял фонарь (сальная свеча, наплыв, коптила), ногой ткнул в лапоть, торчащий из тулупа. Человек - спросонок: "Чово ты, чово?" - приподнялся, отогнул край бараньего воротника, узнал, вскочил.
