Часто Андрюшка Голиков просыпался среди ночи, садился, держа себя за голые ступни. Рядом на вонючей соломе в углу жует теленок. Мужик храпит на лавке. На полу под шестком спит баба, поджав коленки. Бормочут во сне угоревшие ребята на печи. Тараканы кусают у младенца кончики пальцев и щеки. Младенец в люльке - уа-а-а, уа-а-а... Неведомо, зачем родился, неведомо, зачем грызут его тараканы...
- Чего ты не спишь, Андрей? - спрашивает Федька (он тоже не спит, думает).
- Федя, уйдем...
- Куда - уйдем, дурной, ночью-то, в метель...
- Томно, Федя...
- Вонища здесь, дышать трудно. Живут хуже скотов. Вон как храпит мужик-та. Нахрапится, ковшик воды выпьет и пошел работать, как лошадь - целый день... Давеча спрашивал - у них вся деревня на барщине. Молодой помещик ушел с войском, а старый живет здесь, в деревне, за оврагом, у него хороший двор. Старик - скряга, драчун. Все начисто берет у мужиков, одну лебеду оставит... И мужики у него все - глупые. Кто поумнее, побойчее - он его сейчас на телегу, везет в Валдай и на базаре мужика этого продает, прямо с воза - сам. Умных всех вывел - ему и спокойнее. Тут и дети глупые родятся, бессловесные...
Андрюшка сидит, сжимая голые, холодные ступни, раскачивается. Десятерым досыта хватило бы того, что за двадцать четыре года вынес Андрей. Живуч... И даже не хилым телом живуч, а неугасимым желанием уйти из мрака... Будто лезет, ободранный, голодный, через бурелом, через страшные места, - год за годом, версты за верстами, - веря, что где-то - светлый край, куда он все-таки придет, продерется сквозь жизнь. Где этот край, какой он?
Вот и сейчас, плохо слушая, что говорит Федька, - рядом на соломе, - Андрей раскрыл глаза в тьму... Не то вспоминается, не то чудится: зеленый бугор, береза, - всеми веточками, всеми листочками дрожит, трепещет от теплого ветра... Ох, радость... И нет ее... Плывет лицо, невиданное никогда, ближе, - подплыло вплоть, раскрывает глаза, глядит на Андрюшку, - живее живого... Будь сейчас доска, кисть, краски - списал бы его... Усмехнулось, проплыло... В голубоватом тумане чудится город... Предивный, пречудесный, ох, какой город! Где же искать город этот, где искать дрожащую листами березу, усмехнувшееся дивное лицо?
- Утрась прямо айда на усадьбу, наврем боярину - сколько он хочет, глядь и покормят на людской, - хрипит Федька. На богатых дворах он всегда начинал рассказы про нарвскую беду, - врал, что было и чего не было, и в особенности до слез доводил слушателей (бывало, и сам помещик зайдет от скуки в людскую и пригорюнится, подперев щеку) - до слез доводил рассказом про то, как король Карл, побив неисчислимые тысячи православного воинства, ехал по полю битвы...
"...Лицом светел, в левой ручке - держава, в правой ручке - вострая сабля, сам - в золоте, серебре, конь под ним - сивый, горячий, по брюхо в человечьей крови, коня под уздцы ведут два мужественных генерала... И наезжает король на меня... А я лежу, конечно, в груди у меня пуля... Около меня шведы как мешки накиданы - убитые. Наехал на меня король, остановился и спрашивает генералов: "Что за человек лежит?" Генералы ему отвечают: "Это лежит храбрый русский солдат, сражался за православную веру, убил один двенадцать наших гренадеров". Король им отвечает: "Мужественная смерть". Генералы ему: "Нет, он живой, у него в груди - пуля". И они меня поднимают, я встаю, беру мушкет и делаю на полный караул, как полагается перед королем. И он говорит: "Молодец, - вынимает из кармана золотой червонец: - На, говорит, тебе, храбрый русский солдат, иди спокойно в свое отечество да скажи русским: с богом не боритесь, с богатым не судитесь, со шведом не деритесь..."
Без осечки, после такого рассказа Федьку, а с ним и Андрея, оставляли в людской ночевать и кормили. Но трудно было пробираться на богатый двор. Люди стали недоверчивы. Год от году все больше народу бегало от войскового набора, от военных и земских повинностей, - скрывались в лесах, шалили и в одиночку и шайками...
