За ручьем, на пригорке, из освещенного царского шатра доносились крики и роговая музыка. Стрельбы при заздравных чашах не было, - за день настрелялись. Время от времени из шатра вылезали пьяные офицеры за нуждой. Один - полковник, - подойдя к берегу ручья, долго пялился на солдатские костры по ту сторону, - гаркнул пьяно:
- Молодцы, ребята, постарались...
Кое-кто из солдат поднял голову, проворчал:
- Чего орешь, иди - пей дальше, Еруслан-воин.
Из шатра, также за нуждой, вышел Петр. Пошатываясь - справлялся. Огни лагеря плыли перед глазами: редко пьянел, а сегодня разобрало. Вслед вышли Меньшиков и Кенигсек.
- Мин херц, тебе, может, свечу принести, чего долго-то? - пьяным голосом спросил Алексашка.
Кенигсек засмеялся: "Ах, ах!" - как курица, начал приплясывать, задирая сзади полы кафтана.
Петр ему:
- Кенигсек...
- Я здесь, ваше величество...
- Ты чего хвастал за столом...
- Я не хвастал, ваше величество...
- Врешь, я все слышал... Ты что плел Шереметьеву? "Мне эта вещица дороже спасения души..." Какая у тебя вещица?
- Шереметьев хвастал одной рабыней, ваше величество, - лифляндкой. А я не помню, чтобы я...
Кенигсек молчал, будто сразу отрезвел. Петр, оскаленный усмешкою, - сверху вниз - журавлем, - глядел ему в испуганное лицо...
- Ах, ваше величество... Должно быть, я про табакерку поминал - французской работы, - она у меня в обозе... Я принесу...
Он шаткой рысцой пошел к ручью, - в страхе расстегивал на груди пуговички камзола... "Боже, боже, как он узнал? Спрятать, бросить немедля..." Пальцы путались в кружевах, добрался до медальона - на шелковом шнуре, силился оборвать, - шнур больно врезался в шею... (Петр торчал на холме, - глядел вслед.) Кенигсек успокоительно закивал ему, - что, дескать, сейчас принесу... Через глубокий ручей, шумящий между гранитными валунами, было переброшено - с берега на берег - бревно. Кенигсек пошел по нему, башмаки, измазанные в глине, скользили. Он все дергал за шнур. Оступился, отчаянно взмахнул руками, полетел навзничь в ручей.
- Вот дурень пьяный, - сказал Петр.
Подождали. Алексашка нахмурился, озабоченно спустился с холма.
- Петр Алексеевич, беда, кажись... Придется людей позвать...
Кенигсека не сразу нашли, хотя в ручье всего было аршина два глубины. Видимо, падая, он ударился затылком о камень и сразу пошел на дно. Солдаты притащили его к шатру, положили у костра. Петр принялся сгибать ему туловище, разводить руки, дул в рот... Нелепо кончил жизнь посланник Кенигсек... Расстегивая на нем платье, Петр обнаружил на груди, на теле, медальон - величиной с детскую ладонь. Обыскал карманы, вытащил пачку писем. Сейчас же пошел с Алексашкой в шатер.
- Господа офицеры, - громко сказал Меньшиков, - кончай пировать, государь желает ко сну...
Гости торопливо покинули палатку (кое-кого пришлось волочь под мышки - шпорами по земле). Здесь же, среди недоеденных блюд и догорающих свечей, Петр разложил мокрые письма. Ногтями отодрал крышечку на медальоне, - это был портрет Анны Монс, дивной работы: Анхен, как живая, улыбалась невинными голубыми глазами, ровными зубками. Под стеклом вокруг портрета обвивалась прядка русых волос, так много целованных Петром Алексеевичем. На крышечке, внутри, иголкой было нацарапано по-немецки: "Любовь и верность".
Отколупав также и стекло, пощупав прядку волос, Петр бросил медальон в лужу вина на скатерти. Стал читать письма. Все они были от нее же к Кенигсеку, глупые, слащавые, - размягшей бабы.
- Так, - сказал Петр. Облокотился, глядел на свечу. - Ну, скажи, пожалуйста. (Усмехаясь, качал головой.) Променяла... Не понимаю... Лгала. Алексашка, лгала-то как... Всю жизнь, с первого раза, что ли?.. Не понимаю... "Любовь и верность"!..
- Падаль, мин херц, стерва, кабатчица... Я давно хотел тебе рассказать...
- Молчи, молчи, этого ты не смеешь... Пошел вон.
