- Можна... - сказал тонким голосом.
.. . . . . . . . . . . .
- Мин херц, опять приходила ко мне старая Монсиха... Плачет, просит, чтобы ее с дочерью хоть в кирку пускали, к обедне, - осторожно проговорил Меньшиков...
Ехали от Бровкина под вечер, мимо пожарища. Ветер кидал пепел в кожаный бок кареты. Петр откинулся вглубь, - Алексаш-киных слов будто и не слышал...
После Шлиссельбурга он только один раз, в Москве уже, помянул про Анну Монс: велел Алексашке поехать к ней, взять у нее нашейный, осыпанный алмазами, свой портрет, - прочих драгоценностей, равно и денег, не отнимать и оставить ее жить, где жила (захочет - пусть уезжает в деревню), но отнюдь бы никуда не ходила и нигде не показывалась.
С корнем, с кровью, как куст сорной травы, выдрал эту женщину из сердца. Забыл. И сейчас (в карете) ни одна жилка на лице не дрогнула.
Анна Ивановна писала ему, - без ответа. Она засылала мать к Меньшикову с подарками, моля позволить - упасть к ногам его царского величества, которого одного любила всю жизнь... А медальон Кенигсеком у нее-де был украден. (Про письма, найденные на нем, она не знала.)
Меньшиков видел, что мин херц весьма нуждается в женской ласке. Царские денщики (все у Меньшикова на жаловании) доносили, что Петр Алексеевич плохо спит по ночам, охает, стучит в стену коленками. Ему нужна была не просто баба, - добрая подруга. Сейчас Алексашка запустил про Анну Монс только для проверки. Петр - никак. Съехали с бревенчатой мостовой на мягкую дорогу, - Алексашка вдруг начал смеяться про себя, крутить головой.
Петр - ему - холодно:
- Удивляюсь, как я тебя все-таки терплю, - не знаю...
- А что я?.. Да - ей-ей...
- Во всяком деле тебе непременно надо украсть... И сейчас крутишься, - вижу...
Алексашка шмыгнул. Некоторое время ехали молча. Он опять заговорил со смешком:
- С Борисом Петровичем у меня вышла ссора... Он тебе еще будет жаловаться... Он все хвастал економкой... Купил-де ее за рубль у драгуна... "А не уступлю, говорит, и за десять тысяч... Такая, говорит, бойкая, веселая, как огонь... На все руки девка..." Ну, я и подъехал... Подпили мы с ним: - покажи... Жмется, - она, говорит, не знаю, куда ушла... Я и пристань... Старику - тесно, повертелся, повертелся, позвал... Так она мне понравилась сразу, - не то чтобы какая-нибудь писаная красавица... Приятна, голос звонкий, глаза быстрые, волосы кудрявые... Я говорю: надо бы по старинному обычаю гостю - чашу с поцелуем. Борис Петрович потемнел, она смеется. Наливает кубок и - с поклоном. Я выпил, - ее - в губы. Поцеловал ее в губы, мин херц, - обожгло, ни о чем думать не могу, кровь кипит... "Борис Петрович, говорю, уступи девку... Дворец отдам, последнюю рубашку сниму... Где тебе с такой справиться? Ей нужно молодого, чтобы ее ласкал... А ты ее только растревожишь без толку... А к тому же, говорю, тебе и грех: жена, дети... Да еще как Петр Алексеевич на твой блуд взглянет..." Припер старика... Сопит... "Александр Данилович, отнимаешь ты у меня последнюю радость..." Махнул рукой, заплакал... Ей-ей, прямо смех... Ушел, заперся один в спальне... Я с этой економкой живо переговорил, послал за каретой, погрузил ее вместе с узлами и - к себе на подворье... А на другой день - в Москву. Она недельку поплакала, но - притворно, я так думаю... Сейчас, как птичка, у меня во дворце...
Петр, - не понять, - слушал или нет... Под конец рассказа кашлянул. Алексашка знал наизусть все его кашли. Понял, - Петр Алексеевич слушал внимательно...
6
Бровкин, Свешников, гостинодворец Затрапезный, государевы гости - Дубровский, Щеголин, Евреинов ставили на Яузе и Москве-реке суконные, полотняные, шелковые заводские дворы, бумажные заведения, канатные сучильни. Ко многим заводам приписаны были в вечную крепость деревеньки из Поместного приказа (куда отходили вотчины побитых на войне или разжалованных помещиков).
