Голый по пояс, большебородый человек сидел на низенькой скамеечке около светца с горящей лучиной, - латал рубаху.
Он не удивился, увидя царя Петра, воткнул иглу, положил рубаху, встал и медленно поклонился, как в церкви - черному лику.
- Жалуйся! - отрывисто сказал Петр. - Еда плохая?
- Плохая, государь, - ответил человек просто, ясно.
- Одеты худо?
- Осенью выдали одежонку, - за зиму - вишь - сносили.
- Хвораете?
- Многие хворают, государь, - место очень тяжелое.
- Аптека вас пользует?
- Про аптеку слыхали, точно.
- Не верите в аптеку?
- Да как тебе сказать, сами собой будто бы поправляемся.
- Ты откуда? По какому наряду пришел?
- Из города Керенска пришел, по третьему, по осеннему наряду... Мы - посадские. Тут, в землянке, мы все - вольные...
- Почему остался зимовать?
- Не хотелось на зиму домой возвращаться, - все равно - с голоду выть на печи. Остался по найму, на казенном хлебе, - возим лес. А ты посмотри - какой хлеб дают. - Мужик выта-щил из-под полушубка кусок черного хлеба, помял, поломал его в негнущихся пальцах. - Плесень. Разве тут аптека поможет?
Андрей Голиков тихонько переменил лучину в светце, - в низенькой, обмазанной глиной, местами лишь побеленной землянке стало светлее. Кое-кто из-за рогожи поднял голову. Петр Алексеевич присел на нары, обхватил коленку, пронзительно, - в глаза, - глядел на бородатого мужика:
- А дома, в Керенске, что делаешь?
- Мы - сбитенщики. Да ныне мало сбитню стали пить, денег ни у кого нет.
- Я виноват, всех обобрал? Так?
Бородатый поднял, опустил голые плечи, поднялся, опустился медный крест на его тощей груди, - с усмешкой качнул головой:
- Пытаешь правду?.. Что ж, правду говорить не боимся, мы ломаные... Конечно, в старопрежние годы народ жил много легче. Даней и поборов таких не было... А ныне - все деньги да деньги давай... Платили прежде с дыму, с сохи, большей частью - круговой порукой, можно было договориться, поослобонить, - удобство было... Ныне ты велел платить всем подушно, все души переписал, - около каждой души комиссар крутится, земский целовальник, плати. А последние года еще, - сюда, в Питербург, тебе ставь в лето три смены, сорок тысяч земских людей... Легко это? У нас с каждого десятого двора берут человека, - с топором, с долотом или с лопатой, с поперечной пилой. С остальных девяти дворов собирают ему кормовые деньги - с каждого двора по тринадцати алтын и две денежки... А их надо найти... Вот и дери на базаре глотку: "Вот он, сбитень горячий!" Другой бы добрый человек и выпил, - в кармане ничего нет, кроме "спасиба". Сыновей моих ты взял в драгуны, дома - старуха да четыре девчонки - мал мала меньше... Конечно, государь, тебе виднее - что к чему...
- Это верно, что мне виднее! - жестко проговорил Петр Алексеевич. - Дай-ка этот хлеб-то. - Он взял заплесневелый кусок, разломил, понюхал, сунул в карман. - Пройдет Нева, привезут новую одежу, лапти. Муку привезут, хлеб будем печь здесь. - Он пошел было к двери, забыв про Голикова, но тот до того умоляюще метнулся, взглянул на него, Петр Алексеевич с усмешкой сказал: - Ну, богомаз? Показывай...
Часть стены между нарами, тщательно затертая и побеленная, была прикрыта рогожей. Голиков осторожно снял рогожу, подтащил тяжелый светец, зажег еще и другую лучину и, держа ее в дрожащей руке, возгласил высоким голосом:
- Вельми преславная морская виктория в усть Неве майя пятого дня, тысячу семьсот третьего года: неприятельская шнява "Астрель" о четырнадцати пушек и адмиральский бот "Гедан" о десяти пушек сдаются господину бомбардиру Петру Алексеевичу и поручику Меньшикову.
На штукатуренной стене искусно, тонким углем, были изображены на завитых пеной волнах два шведских корабля, в пушечном дыму, окруженные лодками, с которых русские солдаты лезли на абордаж.
