Князь Долгорукий, человек добрый, послушал-послушал, прослезился над таким несчастьем и дал ему без расписки из своих денег десять тысяч ефимков. Король тут же залился домой, где у него бесилась новая фаворитка - графиня Козельская, и давай с ней пировать...
Александр Данилович пододвинул железный фонарь, вынул письмецо и, поднеся его к светящимся дырочкам, прочел с запинками, так как еще не слишком был силен в грамоте:
- Мин херц, вот, - к примеру, - что нам отписывает из Сандомира князь Григорий Федорович: "Польское войско хорошо воюет в шинках за кружкой, а в поле противу неприятеля вывести его трудно... Саксонское войско короля Августа изрядно, только сердца против шведов не имеет. Половина Польши разорена шведом вконец, не пощажены ни костелы, ни гробы. Но польские паны ни на что не глядят: думают только каждый о себе. Не знаю - как может стоять такое государство! Нам оно никакой помощи не принесет, - разве только отвлекать неприятеля..."
- На большую пользу и не рассчитываю, - сказал Петр Алексеевич, - а Долгорукому я писал, что как хочет - так сам и взыскивает с короля десять тысяч ефимков, я в них не ответчик... Фрегат можно построить на эти деньги. - Он зевнул, стукнув зубами. - Евины дочки! Что делают с нашим братом! В Амстердаме ко мне ходила одна, из трахтира, - врунья, прыткая, но - ничего... Тоже - не дешево обошлась...
- Мин херц, разве тебе равняться по этой части с Августом. Ему одна Аврора Кенигсмарк стоила полмиллиона. А трактирщице, - я хорошо помню, - ты подарил не то триста, не то пятьсот рублев, - только...
- Неужто - пятьсот рублев? Ай-ай-ай... Бить некому было... Август нам не указка, мы - люди казенные, денег у нас своих нет. Поостерегись, Алексашка, с этим "только", - полегче рассуждай насчет казенных денег... - Он помолчал. - У тебя тут человек один есть, лес возит... Вот бог дал таланту...
- Это Андрюшка Голиков, что ли?
- Здесь он - зря, не при своем деле... Надо его послать в Москву... Пусть напишет парсуну с одной особы. - Петр Алексеевич покосился. Алексашка, - не разобрать, - кажется, начал скалить зубы. - А вот - встану - так отвожу тебя дубинкой, куманек, будешь знать - как смеяться... Скучаю я по Катерине, вот и все... Закрою глаза - и вижу ее, живую, открою глаза - ноздрями ее слышу... Все ей прощаю, всех ее мужиков, с тобой вместе... Евина дочка, - и сказать больше нечего...
Петр Алексеевич вдруг замолк и обернулся к длинному, серому в рассвете окошку. Александр Данилович легко приподнялся с кошмы. За окном - в шуме ветра - начинался другой, тяжелый шум лопающегося, ломающегося, громоздящегося льда.
- Нева тронулась, мин херц!..
Петр Алексеевич вытащил ноги из-под медвежьего одеяла:
- Да ну! Теперь нам - не спать!
Глава третья
1
Поход на Кексгольм был прерван в самом начале. Выступившие заранее пехотные полки и воинские обозы не дошли и полпути до Шлиссельбурга, конница едва только переправилась через речку Охту, тяжелые гребные лодки с преображенцами и семеновцами не отплыли и пяти верст вверх по Неве, - на берегу, из поломанного ельника, выскочил всадник и отчаянно замахал шляпой. Петр Алексеевич крейсировал на боте позади гребной флотилии, услышав, как кричит этот человек: "Э-эй, лодошники, где государь? К нему грамота!" - он перекинул парус и подплыл к берегу. Всадник спрыгнул с коня, подскочил к самой воде, ударил двумя пальцами по тулье войлочной офицерской шляпы, выкинув вперед румяное лицо с готовно-испуганными глазами, проговорил осипшим голосом:
- От ближнего стольника Петра Матвеевича Апраксина, господин бомбардир.
Он выхватил из-за красного грязного обшлага письмо, прошитое нитью, запечатанное воском, подал, отступил. Это был прапорщик Пашка Ягужинский.
