Петр Первый. Книга 3. Страница 050
Нарядные рукавицы наденем, выдем на улицу - на кулачки и позабавимся... Не хочется отсюда уходить. Так я ему ответил. А он как осерчает. "Хуже, говорит, не мог ты мне ответить, Кондратий Воробьев. Кто всем доволен да не хочет хорошее на лучшее менять, тому - все потерять. Ах, говорит, когда же вы, дьяволы ленивые, это поймете?.." Загадал мне загадку...
Кузнец замолчал, нахмурился, потупился. Младшие братья глядели на него, им тоже, конечно, хотелось кое-что сказать по этому случаю, но - не смели. Он покачал головой, усмехнулся про себя:
- Так-то он всех и мутит... Ишь ты, это мы-то ленивые? А выходит, что - ленивые. - Он быстро обернулся к горну, где калилась вторая ось, схватил клещи и - братьям: - Становись!
Часа через полтора телега была готова, собрана, крепка, легка. Дева в лубяном кокошнике все время вертелась около кузницы. Кондратий наконец заметил ее:
- Машутка! - Она метнула косой и стала как вкопанная. - Сбегай принеси боярам молока холодного - испить в дорогу.
Гаврила, прищурясь на то, как она мелькает пятками, спросил:
- Сестра? Девка завидная...
- А - ну ее, - сказал кузнец. - Замуж ее отдать - как будто еще жалко. Дома она - ни к чему, ни ткать, ни коров доить, ни гусей пасти. Одно - ей, - намять синей глины и - баловаться, - сделает кошку верхом на собаке или старуху с клюкой, как живую, это истинно... Налепит птиц, зверей, каких не бывает. Полна светелка этой чепухи. Пробовали выкидывать - крик, вопли. Рукой махнули...
- Боже мой, боже мой, - тихо проговорил Голиков, - надо же поскорее посмотреть это! - И, будто в священном ужасе, раскрыл глаза на кузнеца. Тот хлопнул себя по бокам, засмеялся. Ванюша и Степа сдержанно улыбнулись, хотя оба не прочь были также прыснуть со смеху. Дева в лубяном кокошнике принесла горшок топленого молока. Кондратий сказал ей:
- Машка, этот человек хочет посмотреть твоих болванчиков, для чего - не ведомо. Покажи...
Дева помертвела, горшок с молоком задрожал у нее в руках.
- Ой, не надо, не покажу! - поставила горшок на траву, повернулась и пошла, как сонная, - скрылась за кузницей. Тут уже все братья начали хвататься за бока, трясти волосами... Не смеялся один Голиков, - выставив нос, он глядел туда, где за углом кузницы скрылась дева. Гаврила сказал:
- Ну, как же, Кондратий Степанович, все-таки будем расплачиваться?
- Как расплачиваться? - Кузнец вытер мокрые глаза, расправил усы и уже задумчиво погладил бородку: - Увидишь царя Пётру - передай ему поклон... Прибавь там от себя - чего полагается. И скажи, - Кондратий Воробьев просит-де на него не гневаться, глупее людей Кондратию Воробьеву не бывать... Государь ответ мой поймет...
2
За волнистыми полями, за березовыми рощами, за ржаными полосами, далеко за синим лесом стояла радуга, одна ее нога пропадала в уходящей дождевой туче, а там, где она упиралась в землю другой ногой, сверкали и мигали золотые искры.
- Видишь, Андрюшка?
- Вижу...
- Москва...
- Гаврила Иванович, - это вроде - как знаменье... Радуга-то нам ее осветила...
- Сам не понимаю - с чего Москва так играет... А ты, чай, рад, что - в Москву-то?
- А то как же... И рад, и страшно...
- Приедем, - прямо в баню... Утречком сбегаю к князю-кесарю... Потом сведу тебя к царевне Наталье Алексеевне...
- Вот то-то и страшно...
- Слушай, ямщик, - сказал Гаврила на этот раз даже вкрадчиво, - погоняй, соколик, человечно прошу тебя, погоняй...
После дождя дорога была угонистая. Летели комья с копыт. Блестела листва на березах. Ветерок стал пахучий. Навстречу тянулись пустые телеги с мужиками, с непроданной коровенкой или хромой лошадью, привязанной к задку. Проплывал верстовой столб с орлом и цифирью: до Москвы 34 версты... Опять у дороги - плохонькие избенки, стоявшие, которая - бочком, которая - задом, и за седыми ветлами на кладбище - облупленный шатер церквенки.
Кузнец замолчал, нахмурился, потупился. Младшие братья глядели на него, им тоже, конечно, хотелось кое-что сказать по этому случаю, но - не смели. Он покачал головой, усмехнулся про себя:
- Так-то он всех и мутит... Ишь ты, это мы-то ленивые? А выходит, что - ленивые. - Он быстро обернулся к горну, где калилась вторая ось, схватил клещи и - братьям: - Становись!
Часа через полтора телега была готова, собрана, крепка, легка. Дева в лубяном кокошнике все время вертелась около кузницы. Кондратий наконец заметил ее:
- Машутка! - Она метнула косой и стала как вкопанная. - Сбегай принеси боярам молока холодного - испить в дорогу.
Гаврила, прищурясь на то, как она мелькает пятками, спросил:
- Сестра? Девка завидная...
- А - ну ее, - сказал кузнец. - Замуж ее отдать - как будто еще жалко. Дома она - ни к чему, ни ткать, ни коров доить, ни гусей пасти. Одно - ей, - намять синей глины и - баловаться, - сделает кошку верхом на собаке или старуху с клюкой, как живую, это истинно... Налепит птиц, зверей, каких не бывает. Полна светелка этой чепухи. Пробовали выкидывать - крик, вопли. Рукой махнули...
- Боже мой, боже мой, - тихо проговорил Голиков, - надо же поскорее посмотреть это! - И, будто в священном ужасе, раскрыл глаза на кузнеца. Тот хлопнул себя по бокам, засмеялся. Ванюша и Степа сдержанно улыбнулись, хотя оба не прочь были также прыснуть со смеху. Дева в лубяном кокошнике принесла горшок топленого молока. Кондратий сказал ей:
- Машка, этот человек хочет посмотреть твоих болванчиков, для чего - не ведомо. Покажи...
Дева помертвела, горшок с молоком задрожал у нее в руках.
- Ой, не надо, не покажу! - поставила горшок на траву, повернулась и пошла, как сонная, - скрылась за кузницей. Тут уже все братья начали хвататься за бока, трясти волосами... Не смеялся один Голиков, - выставив нос, он глядел туда, где за углом кузницы скрылась дева. Гаврила сказал:
- Ну, как же, Кондратий Степанович, все-таки будем расплачиваться?
- Как расплачиваться? - Кузнец вытер мокрые глаза, расправил усы и уже задумчиво погладил бородку: - Увидишь царя Пётру - передай ему поклон... Прибавь там от себя - чего полагается. И скажи, - Кондратий Воробьев просит-де на него не гневаться, глупее людей Кондратию Воробьеву не бывать... Государь ответ мой поймет...
2
За волнистыми полями, за березовыми рощами, за ржаными полосами, далеко за синим лесом стояла радуга, одна ее нога пропадала в уходящей дождевой туче, а там, где она упиралась в землю другой ногой, сверкали и мигали золотые искры.
- Видишь, Андрюшка?
- Вижу...
- Москва...
- Гаврила Иванович, - это вроде - как знаменье... Радуга-то нам ее осветила...
- Сам не понимаю - с чего Москва так играет... А ты, чай, рад, что - в Москву-то?
- А то как же... И рад, и страшно...
- Приедем, - прямо в баню... Утречком сбегаю к князю-кесарю... Потом сведу тебя к царевне Наталье Алексеевне...
- Вот то-то и страшно...
- Слушай, ямщик, - сказал Гаврила на этот раз даже вкрадчиво, - погоняй, соколик, человечно прошу тебя, погоняй...
После дождя дорога была угонистая. Летели комья с копыт. Блестела листва на березах. Ветерок стал пахучий. Навстречу тянулись пустые телеги с мужиками, с непроданной коровенкой или хромой лошадью, привязанной к задку. Проплывал верстовой столб с орлом и цифирью: до Москвы 34 версты... Опять у дороги - плохонькие избенки, стоявшие, которая - бочком, которая - задом, и за седыми ветлами на кладбище - облупленный шатер церквенки.