И опять поперек улицы перед самой тройкой бежит голопузый мальчишка, закидывая волосы, будто он конь. Ямщик перегнулся, обжигая его кнутом по изъеденному комарами месту, откуда растут ноги, но тот - хоть бы что - только шмыгнул, провожая круглыми глазами тройку.
И опять - с горки на горку. Взглянешь направо, где сквозь кусты блестит речка, - бородатые мужики в длинных рубахах, один впереди другого, широко расставляя ноги, идут по лугу, враз взблескивают косами. Взглянешь налево - на лесной опушке, на краю тени, лежит стадо, и пастушонок бегает с кнутом за пегим бычком, а за ним, взмахивая из травы ушами, скачет умная собачка... Опять полосатый верстовой столб, - 31 верста... Гаврила застонал:
- Ямщик, ведь только три версты проехали...
Ямщик обернул к нему веселое лицо с беспечно вздернутым носом, который, казалось, только для того и пристроился между румяных щек, чтобы смотреться в рюмку:
- Ты, боярин, версты не по столбам считай, по кабакам их считай, в столбах верности нет... Гляди, - сейчас припустим...
Он вдруг вскрикнул протяжно: "Ой-ой-ой, лошадушки!" - откинулся, бросил вожжи, большеголовые разномастные лошаденки помчались вскачь, круто свернули и стали у кабака, у старой длинной избы с высокой вехой, торчавшей над воротами, и с вывеской, - для грамотных, - выведенной киноварью по лазоревому полю над дверью: "Къобакъ"...
- Боярин, что хочешь делай, кони зарезались, - весело сказал ямщик и снял с головы высокую войлочную шапку, - хочешь... до смерти бей, а лучше прикажи поднести зелененького.
Целовальник, одетый по-старинному, в клюквенном кафтане с воротником - выше лысины, уже вышел на гнилое крылечко, умильный, свежий, и держал на подносе три рюмки зеленого вина и три кренделя с маком для закуски... Делать нечего, пришлось вылезти из телеги, размяться...
К Москве стали подъезжать в сырые сумерки. Конца не было усадьбам, деревенькам, рощам, церковкам, заборам. Иногда дуга задевала за ветвь липы, и на седоков сыпались дождевые капли... Повсюду теплился свет сквозь пузырчатые стекла или слюдяные окошечки; на папертях еще сидели нищие; кричали галки в пролетах колоколен. Колеса загромыхали по деревянной мостовой... Гаврила, схватив ямщика за плечо, указывал - в какие сворачивать кривые переулки... "Вон, где человек у забора лежит, так напротив - в тупик... Стой, стой, приехали!.." Он выскочил из телеги и застучал в ворота, окованные, как сундук, полосами луженого железа. В ответ грохнули бешеным лаем, загремели цепями знаменитые бровкинские волкодавы.
Хорошо после долгого небывания приехать в родительский дом. Войдешь - все привычно, все по-новому знакомо. В холодных сенях на подоконнике горит свеча, здесь у стен - резные скамьи для просителей, чтобы сидели и ждали спокойно, когда позовут к хозяину; далее - пустые зимние сени с двумя печами, здесь свеча, отдуваемая сквозняком, стоит на полу, отсюда - налево - обитая сукном дверь в нежилые голландские горницы - для именитых гостей, дверь направо - в теплые низенькие покои, а - пойти прямо - начнешь блуждать по переходам, крытым лестницам вверх и вниз, где - клети, подклети, светлицы, чуланы, кладовые... И пахнет в родительском доме по-особенному, приятно, уютно... Люди - рады приезду, говорят и смотрят любовно, ждут исполнить желания...
Родителя, Ивана Артемича, дома не случилось, был в отъезде по своим мануфактурам. Гаврилу встретили ключница, дородная (как и полагалось ей быть), степенная женщина с тяжелой рукой и певучим голосом, старший приказчик, про которого Иван Артемич сам говорил, что это сатана, и, недавно нанятый за границей, мажордом Карла, фамилии его никто не мог выговорить, длинный и угрюмый мужчина со щекастым лицом, опухшим от безделья и русской пищи, с могучим подбородком, с нависшим лбом, оказывающим великий ум в этом человеке, лишь был у него изъян, - из-за него он и попал в Москву за сходное жалование, - вместо носа носил он бархатный черный колпачок и был несколько гнусав.
