- Ничего не хочу, только в баню,- сказал им Гаврила. - К ужину чтоб студень был, да пирог с говядиной, да гусь, да еще чего-нибудь посытнее... В Питербурге на одной вонючей солонине да сухарях совсем отощали...
Ключница развела пухлые кисти рук, сложила их: "Исусе Христе, да как же ты сухари-то кушал!" Сатана-приказчик - ай, ай, ай - сокрушенно замотал козлячьей бороденкой. Мажордом, ни слова не понимавший по-русски, стоял, как идол, с презрительной важностью отставя огромную плоскую ступню, заложив руки за спину. Ключница стала собирать чистое белье для бани и певуче рассказывала:
- В баньке попарим, напоим, накормим и на лебяжью перинку уложим, батюшка, в родительском доме сон сладок... У нас все слава богу, лихо-беда идут мимо двора... Голландские коровы все до одной отелились телушками, аглицкие свиньи по шестнадцати поросят каждая пометала, - сам князь-кесарь приезжал дивиться... Ягоды, вишни в огороде невиданные... Рай, рай - родительский дом... Только что пусто, - ах, ах... Родитель твой, Иван Артемич, походит, походит, бедный, по горницам: "Скушно мне, говорит, Агаповна, не съездить ли опять на мануфактуры..." Денег у родителя столько стало, со счету сбился, кабы не Сенька, - она мигнула на сатану-приказчика, - сроду ему не сосчитать... Одна у нас досада с этим вот черноносым... Конечно, нашему дому без такой персоны нельзя теперича, по Москве говорят - как бы Ивану Артемичу титла не дали... Ну"этот шляпу с красными перьями на башку взденет, булавой в пол стукнет, ножищей притопнет, - ничего не скажешь - знатно... У прусского короля был мажордомом, покуда нос ему, что ли, не откусили... Сначала мы его робели, ведь - иностранный, шутка ли! Игнашка, конюх, его на балалайке научил... С тех пор целый день тренькает, так-то всем надоел... И жрать здоров... Ходит за мной: "Матка, кушать..." Дурак, какого еще не видывали. Хотя, может, это и надо в его звании. Был у нас на Иванов день большой стол, пожаловала царица Прасковья Федоровна, и без Карлы, конечно, было бы нам трудно. Надел он кафтан, голубчик, тесьмы, бахромы на нем фунтов с десять наверчено, надел лосиные рукавицы с пальцами; берет он золотое блюдо, ставит чашу в тысячу рублев и - колено преклоня - подает царице. Берет он другое блюдо, другую чашу лучше той и подает царевне Наталье Алексеевне...
Покуда ключница рассказывала, комнатный холоп, который с появлением в доме мажордома стал называться теперь камердинер, снял с Гаврилы пыльный кафтан, камзол, распутал галстух и, кряхтя, начал стаскивать ботфорты. Гаврила вдруг дернул ногами, вскочил, вскрикнул:
- У нас в дому была царевна? Что ты мелешь?
- Была, была красавица, по левую руку от Ивана Артемича сидела, ненаглядная... Все-то на нее засмотрелися, пить-есть забыли... Ручки в перстнях, в запястьях, плечи - лебединые, над самой грудью родимое пятнышко в гречишное зернышко, - все заметили... Платье на ней, как лен цветет, легче воздуха, на боках взбито пышно, по подолу - все в шелковых розах, а на головке - жар-птицы хвост...
Гаврила далее не слушал... Накинув на плечи бараний полушубок и шлепая татарскими туфлями, понесся по переходам и лестницам в мыльню. В сыром предбаннике он вдруг вспомнил:
- Агаповна, а где же человек, что со мной приехал?
Оказалось, - Андрюшку Голикова не пустил мажордом, и тот все еще сидел на дворе в отпряженной телеге. Впрочем, ему и там было хорошо со своими думами. Над черными крышами светили звезды, пахло поварней, сеновалом, хлевами, - весьма уютно, и - нет-нет - откуда-то тянуло сладчайшим духом цветущей липы. От этого особенно билось сердце. Андрюшка, облокотясь, глядел на звезды. Что это были за огоньки, рассыпанные густо по темно-лиловой тверди, очень ли они далеко и зачем они там горят - он не знал и не думал об этом. Но оттуда лился в душу ему покой. И до чего же он, Андрей, был маленьким в этой телеге! Но - между прочим - маленьким, но не таким, как его когда-то учил старец Нектарий, - не смиренным червем, жалкой плотью чувствовал он себя...
