Началась беготня по всему дворцу, - впереди - Наталья Алексеевна, подбирая подол, за ней со свечой - Гаврила, - от испуга у него остановились глаза. Испуг начался еще давеча, когда он с верха увидел в окошке Наталью Алексеевну, подперевшую, пригорюнясь, щечку. Было это, как из сказки, что в детстве рассказывала на печи Санька - про царевну Несравненную Красоту... Иван-то царевич скакнул тогда на коне выше дерева стоячего, ниже облака ходячего, под самое косящатое окошко и сорвал у Несравненной Красоты перстень с белой руки...
Верчение головы было и у Андрея Голикова (ему велели также идти со всеми). Со вчерашнего вечера, когда он увидел портрет Гавриловой сестры, на дельфине, все казалось ему и не явь и не сон... До задыхания смущали его светло-русые, круглощекие девы Меньшиковы, столь прекрасные и пышные, что никакими складками платья невозможно было прикрыть соблазна их телосложения. И пахло от них яблоками, и не глядеть на них было невозможно.
В кладовых нашли немало всякой мягкой рухляди, платьев и уборов, какие и не помнили теперь, широченных шуб византийской парчи, епанчей, терликов, кафтанов, жемчужных венцов, по пуду весом, - все это охапками дворовые девки тащили в столовую палату. Высоко под самым потолком в одной подклети увидели небольшую дверцу. Наталья взяла свечу, приподнялась на цыпочки, закинула голову:
- А что, если он там?
Анна и Марфа - враз - с ужасом:
- Кто?
- Домовой, - проговорила Наталья. Девы схватились за щеки, но не побледнели, только раскрыли глаза - шире чего нельзя. Всем стало страшно. Старик истопник принес лестницу, приставил к стене. Тотчас Гаврила кинулся на лестницу, - он бы и не туда сейчас кинулся... Открыл дверцу и скрылся там в темноте. Ждали, кажется, очень долго, - он не отвечал оттуда и не шевелился. Наталья страшным шепотом приказала: "Гаврила! Слезай!" Тогда показались подошвы его ботфортов, растопыренные полы кафтана, он слез, весь был в паутине.
- Чего ты там видел?
- Да так, - сереется там чего-то, будто мохнатое, будто мягким меня чем-то по лицу погладило...
Все ахнули... На цыпочках заторопились из-под клети и - уже бегом - по лестнице, и только наверху Марфа и Анна начали визжать. Наталья Алексеевна придумала играть в домового. Искали потайных дверец, осторожно открывали чуланы под лестницами, заглядывали во все подпечья - от страха не дышали... И добились, - в одном темном месте, затянутом паутиной, увидели два зеленых глаза, горевших адским огнем... Без памяти кинулись бежать... Наталья споткнулась и попала на руки Гавриле, - тот ее подхватил крепко, и она даже услышала, как у него стучит сердце, редко, глухо, по-мужски... Она двинула плечом, сказала тихо: "Пусти".
Тогда пошли устраивать Валтасаров пир. Старик истопник, - с желтой бородой, как у домового, с медным крестом поверх рубахи, в новых валенках, - опять принес лестницу. На бревенчатые, давно ободранные стены в столовой палате повесили траченные молью ковры. Стол унесли, ужин накрыли прямо на полу, на ковре, - всем велено ужинать, сидя по-вавилонски, царем Валтасаром быть Гавриле. На него надели парчовый кафтан, хоть ветхий, да красивый, алый с золотыми грифонами, на плечи - шубу, какие носили сто лет назад, на голову - жемчужный венец, кажется, - еще царицы-бабушки. Наталью Алексеевну стали одевать Семирамидой в золотые ризы, поверх тяжелых кос навертели пестрых платков, послали дворовых девчонок - надергать у петухов из хвоста перьев покрасивее, и эти перья воткнули ей в тюрбан...
Думали - кем быть Марфе и Анне? Наталья велела им пойти за дверь, распустить косы, снять платья, юбки, остаться в сорочках, - благо сорочки тонкого полотна, длинные и свежие. Опять дворовые девчонки слетали на пруд, принесли водяных кувшинок, ими обмотали девам Меньшиковым шею, руки, волосы, длинными стеблями они подпоясались, - стали русалками с Тигра и Евфрата. Катерину одеть было легко, - богиней овощей и фруктов, имя ей - по-вавилонски - Астарта, по-гречески - Флора.
