И еще было удовольствие: поглядывая на далекий лесной берег - знать, что берег - недавно шведский - теперь наш и Чудское озеро опять целиком наше. Но таков человек - много взял, хочется больше; уж, кажется, приятнее быть ничего не может: таким ясным утром плыть на красавице шняве, неся за высокой кормой, назло Карлу, огромный Андреевский флаг. Так нет! Именно сегодня, - жарко до дрожи, - раздумалось ему об его зазнобе... По-другому не назовешь ее - ни мадамка, ни девка, - зазноба, свет-Катерина... Пошевеливая под рубашкой лопатками, он тянул в ноздри влажный воздух... От воды и корабельного дерева пахло купальней, и мерещилось, как вот Катерина купается в такой-то жаркий день... То ли платок с виноградными листочками она нашептала, надушила женским, - ветер из-за спины отдувает концы его, то и дело они щекочут нос и губы... Знала, чего делала, ведьмачка ливонская, кудрявая, веселая... В Юрьеве перепуганные до полусмерти горожанки куда как смазливы... а ведь ни одной не равняться с Катериной, ни на одной так задорно не колышется на тугих боках полосатая юбка... Ни одной не захотелось ему взять за щеки, через глаза глядеть внутрь, прижаться зубами к зубам.
Петр Алексеевич нетерпеливо топнул о палубу каблуком тупоносого башмака. Тотчас из кают-компании кто-то - должно быть, спросонок - сорвался, хлопнул дверью, - Алексей Васильевич Макаров сбежал по трапу:
- Я здесь, милостивый государь...
Петр Алексеевич, стараясь не глядеть на его, неуместное здесь, на борту, тощее пергаментное лицо с красными веками, приказал сквозь зубы:
- Чем писать...
Макаров заторопился, уходя споткнулся на трапе. Петр Алексеевич, как кот, фыркнул ему вслед. Он живо вернулся со стульчиком, бумагой, чернильницей, за ухом торчали гусиные перья. Петр Алексеевич взял одно:
- Стань у штурвала, вцепись крепче, сухопутный, держи так. Заполощешь паруса - линьками попотчую...
Он подмигнул Макарову, сел на раскладной стульчик, положил лист бумаги на колено и, скривя голову, взглянул на клотик - яблоко на верхушке грот-мачты, где вился длинный вымпел, и стал писать.
На одной стороне листа пометил: "Госпожам Анисье Толстой и Екатерине Васильефской..." На обороте, - брызгая чернилами и пропуская буквы: "Тетка и матка, здравствуйте на множество лет... О здравии вашем слышать желаю... А мы живем в трудах и в нужде... Обмыть, обшить некому, а паче всего - без вас скушно... Только третьего дня станцевали мы со шведами изрядный танец, от коего у короля Карлуса темно в глазах станет... Ей-ей, что как я стал служить - такой славной игры не видел... Короче сказать: с божьей помощью взяли на шпагу Юрьев... Что же о здравии вашем, то боже, боже сохрани вам отписывать о сем, а извольте сами ко мне быть поскорея. Чтобы мне веселее было... Доедете до Пскова - там ждите указа - куда следовать далее, здесь неприятель близко... Питер..."
- Сложи, запечатай, не читая, - сказал он Макарову и взял у него штурвал. - С первой оказией пошлешь.
Стало немножко будто полегче. Звонко двойными ударами пробили склянки. Тотчас на баке громыхнула пушка, затрепетали паруса, приятно потянуло пороховым дымом. На мостик взбежал командир шнявы, капитан Неплюев, с молодым, костлявым, дерзким лицом, придерживая короткую саблю - кинул два пальца к треуху:
- Господин бомбардир, адмиральский час, изволите принять чарку...
За Неплюевым поднялся, расплываясь лоснящимся лицом, низенький Фельтен в зеленом вязаном жилете. На борту, вместо поварского колпака, он повязывал голову также по-пиратски - белым платком. Подал на луженом подносе серебряную чарку и крендель с маком.
