Гекльберри всегда был одет в какие-нибудь обноски с чужого плеча, все в пятнах и такие драные, что лохмотья развевались по ветру. Вместо шляпы он носил какую то просторную рвань, от полей которой был откромсан большой кусок в виде полумесяца; сюртук, если он имелся, доходил чуть не до пяток, причем задние пуговицы приходились гораздо ниже спины; штаны держались на одной подтяжке и висели сзади мешком, а обтрепанные штанины волочились по грязи, если Гек не закатывал их выше колен.
Гекльберри делал, что хотел, никого не спрашиваясь. В сухую погоду он ночевал на чьем нибудь крыльце, а если шел дождик, то в пустой бочке; ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться: захочет — пойдет ловить рыбу или купаться когда вздумает и просидит на реке сколько вздумает; никто не запрещал ему драться; ему можно было гулять до самой поздней ночи; весной он первый выходил на улицу босиком и последний обувался осенью; ему не надо было ни умываться, ни одеваться во все чистое; и ругаться тоже он был мастер. Словом, у этого оборванца было все, что придает жизни цену. Так думали все задерганные, замученные мальчики из приличных семей в Сент Питерсберге.
Том окликнул этого романтического бродягу:
— Здравствуй, Гекльберри!
— Здравствуй и ты, коли не шутишь.
— Что это у тебя?
— Дохлая кошка.
— Дай ка поглядеть, Гек. Вот здорово окоченела! Где ты ее взял?
— Купил у одного мальчишки.
— А что дал?
— Синий билетик и бычий пузырь; а пузырь я достал на бойне.
— Откуда у тебя синий билетик?
— Купил у Бена Роджерса за палку для обруча.
— Слушай, Гек, а на что годится дохлая кошка?
— На что годится? Сводить бородавки.
— Ну вот еще! Я знаю средство получше.
— Знаешь ты, как же! Говори, какое?
— А гнилая вода.
— Гнилая вода! Ни черта не стоит твоя гнилая вода.
— Не стоит, по твоему? А ты пробовал?
— Нет, я не пробовал. А вот Боб Таннер пробовал.
— Кто это тебе сказал?
— Как кто? Он сказал Джефу Тэтчеру, а Джеф сказал Джонни Бэккеру, а Джонни сказал Джиму Холлису, а Джим сказал Бену Роджерсу, а Бен сказал одному негру, а негр сказал мне. Вот как было дело!
— Так что же из этого? Все они врут. То есть все, кроме негра. Его я не знаю, только я в жизни не видывал такого негра, чтобы не врал. Чушь! Ты лучше расскажи, как Боб Таннер это делал.
— Известно как: взял да и засунул руки в гнилой пень, где набралась дождевая вода.
— Днем?
— А то когда же еще.
— И ЛИЦОМ К ПНЮ?
— Ну да. То есть я так думаю.
— Он говорил что нибудь?
— Нет, кажется, ничего не говорил. Не знаю.
— Ага! Ну какой же дурак сводит так бородавки! Ничего не выйдет. Надо пойти совсем одному в самую чащу леса, где есть гнилой пень, и ровно в полночь стать к нему спиной, засунуть руку в воду и сказать:
Ячмень, ячмень, рассыпься, индейская еда,
Сведи мне бородавки, гнилая вода… — йотом быстро отойти на одиннадцать шагов с закрытыми глазами, повернуться три раза на месте, а после того идти домой и ни с кем не разговаривать: если с кем нибудь заговоришь, то ничего не подействует.
— Да, вот это похоже на дело. Только Боб Таннер сводил не так.
— Ну еще бы, конечно, не так: то то у него и бородавок уйма, как ни у кого другого во всем городе; а если б он знал, как обращаться с гнилой водой, то ни одной не было бы. Я и сам свел, пропасть бородавок таким способом, Гек. Я ведь много вожусь с лягушками, оттого у меня всегда бородавки. А то еще я свожу их гороховым стручком.
— Верно, стручком тоже хорошо. Я тоже так делал.
— Да ну? А как же ты сводил стручком?
— Берешь стручок, лущишь зерна, потом режешь бородавку, чтоб показалась кровь, капаешь кровью на половину стручка, роешь ямку и зарываешь стручок на перекрестке в новолуние, ровно в полночь, а другую половинку надо сжечь. Понимаешь, та половинка, на которой кровь, будет все время притягивать другую, а кровь тянет к себе бородавку, оттого она исходит очень скоро.
