- Коли припасов уделишь, так о чем не поучиться. Пущай поучится, сколь понятия хватит. Спасибо тебе скажу.
Вот эта женщина и занялась Танюшку учить. Скорехонько Танюшка все переняла, будто раньше которое знала. Да вот еще что. Танюшка не то что к чужим, к своим неласковая была, а к этой женщине так и льнет, так и льнет. Настасья скоса запоглядывала:
"Нашла себе новую родню. К матери не подойдет, а к бродяжке прилипла!"
А та еще ровно дразнит, все Танюшку дитятком да доченькой зовет, а крещеное имя ни разочку не помянула. Танюшка видит, что мать в обиде, а не может себя сдержать. До того, слышь-ко, вверилась этой женщине, что ведь сказала ей про шкатулку-то!
- Есть,- говорит,- у нас дорогая тятина памятка - шкатулка малахитова. Вот где каменья! Век бы на них глядела.
- Мне покажешь, доченька?- спрашивает женщина.
Танюшка даже не подумала, что это неладно.
- Покажу,- говорит,- когда дома никого из семейных не будет.
Как вывернулся такой часок, Танюшка и позвала ту женщину в голбец. Достала Танюшка шкатулку, показывает, а женщина поглядела маленько да и говорит:
- Надень-ко на себя - виднее будет.
Ну, Танюшка,- не того слова*,- стала надевать, а та, знай, похваливает:
- Ладно, доченька, ладно! Капельку только поправить надо.
Подошла поближе да и давай пальцем в камешки тыкать. Который заденет тот и загорится по-другому. Танюшке иное видно, иное - нет. После этого женщина и говорит:
- Встань-ко, доченька, пряменько.
Танюшка встала, а женщина и давай ее потихоньку гладить по волосам, по спине.
Вею огладила, а сама наставляет:
- Заставлю тебя повернуться, так ты, смотри, на меня не оглядывайся. Вперед гляди, примечай, что будет, а ничего не говори. Ну, поворачивайся!
Повернулась Танюшка - перед ней помещение, какого она отродясь не видывала. Не то церква, не то что. Потолки высоченные на столбах из чистого малахиту. Стены тоже в рост человека малахитом выложены, а по верхнему карнизу малахитовый узор прошел. Прямо перед Танюшкой, как вот в зеркале, стоит красавица, про каких только в сказках сказывают. Волосы как ночь, а глаза зеленые. И вся-то она изукрашена дорогими каменьями, а платье на ней из зеленого бархату с переливом.
И так это платье сшито, как вот у цариц на картинах. На чем только держится. Со стыда бы наши заводские сгорели на людях такое надеть, а эта зеленоглазая стоит себе спокойнешенько, будто так и надо. Народу в том помещенье полно.
По-господски одеты, и все в золоте да заслугах. У кого спереду навешано, у кого сзаду нашито, а у кого и со всех сторон. Видать, самое вышнее начальство. И бабы ихние тут же. Тоже голоруки, гологруды, каменьями увешаны. Только где им до зеленоглазой! Ни одна в подметки не годится.
В ряд с зеленоглазой какой-то белобрысенький. Глаза враскос, уши пенечками, как есть заяц. А одежа на нем - уму помраченье. Этому золота-то мало показалось, так он, слышь-ко, на обую* камни насадил. Да такие сильные, что, может, в десять лет один такой найдут. Сразу видать заводчик это. Лопочет тот заяц зеленоглазой-то, а она хоть бы бровью повела, будто его вовсе нет.
Танюшка глядит на эту барыню, дивится на нее и только тут заметила:
- Ведь каменья-то на ней тятины!-сойкала Танюшка, и ничего не стало.
А женщина та посмеивается:
- Не доглядела, доченька! Не тужи, по времени доглядишь.
Танюшка, конечно, доспрашивается - где это такое помещение?
- А это,- говорит,- царский дворец. Та самая палатка, коя здешним малахитом изукрашена. Твой покойный отец его добывал-то.
- А это кто в тятиных уборах и какой это с ней заяц?
- Ну, этого не скажу, сама скоро узнаешь.
В тот же день, как пришла Настасья домой, эта женщина собираться в дорогу стала.
Поклонилась низенько хозяйке, подала Танюшке узелок с шелками да бисером, потом достала пуговку махоньку. То ли она из стекла, то ли из дурмашка
