Том сказал, что теперь пора писать анонимные письма.
– А это что такое? – спрашиваю.
– Это предостережение людям, если им что-нибудь грозит. Иногда делают так, иногда по-другому. В общем, всегда кто-нибудь следит за преступником и дает знать коменданту крепости. Когда Людовик Шестнадцатый собирался дать тягу из Тюильри, одна служанка его выследила. Очень хороший способ, ну и анонимные письма тоже ничего. Мы будем действовать и так и этак. А то еще бывает – мать узника меняется с ним одеждой: она остается, а он бежит в ее платье. И так тоже можно.
– Послушай-ка, Том, зачем это нам предупреждать их? Пускай сами догадываются, это уж их дело.
– Да, я знаю, только надеяться на них нельзя. С самого начала так пошло – все нам самим приходилось делать. Они такие доверчивые и недогадливые, ровно ничего не замечают. Если мы их не предупредим, нам никто и мешать не станет, и после всех наших трудов и хлопот этот побег пройдет без сучка, без задоринки, и ничего у нас не получится, ничего не будет интересного.
– Вот это мне как раз подошло бы, Том, это мне нравится.
– Да ну тебя! – говорит, а сам надулся.
Тогда я сказал:
– Ну ладно, я жаловаться не собираюсь. Что тебе подходит, то и мне подойдет. А как же нам быть со служанкой?
– Ты и будешь служанка. Прокрадешься среди ночи и стянешь платье у этой мулатки.
– Что ты. Том! Да ведь утром переполох поднимется, у нее, наверно, только одно это платье и есть.
– Я знаю; но тебе оно всего на четверть часа и понадобится, чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его под дверь.
– Ну ладно, я отнесу; только не все ли равно – я бы и в своей одежде отнес.
– Да ведь ты тогда не будешь похож на служанку, верно?
– Ну и не буду, да ведь никто меня все равно не увидит.
– Это к делу не относится. Нам надо только выполнить свой долг, а увидит кто или не увидит, об этом беспокоиться нечего. Что у тебя, совсем никаких принципов нет?
– Ну ладно, я ничего не говорю: пускай я буду служанка. А кто у нас Джимова мать?
– Я буду его мать. Стащу платье у тети Салли.
– Ну что ж, только тебе придется остаться в сарайчике, когда мы с Джимом убежим.
– Еще чего! Я набью платье Джима соломой и уложу на кровати, будто бы это его переодетая мать; а Джим наденет платье с меня, и мы все вместе «проследуем в изгнание». Когда бежит какой-нибудь узник из благородных, то говорится, что он «проследовал в изгнание». Всегда так говорится, когда, например, король убежит. И королевский сын то же самое, – все равно законный сын или противозаконный, это значения не имеет.
Том написал анонимное письмо, а я в ту же ночь стянул у мулатки платье, переоделся в него и подсунул письмо под парадную дверь; все сделал, как Том велел. Письмо было такое:
«Берегитесь. Вам грозит беда. Будьте настороже.
Неизвестный друг»
На следующую ночь мы налепили на парадную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью: череп и две скрещенные кости; а на другую ночь еще одну – с гробом – на кухонную дверь. Я еще не видывал, чтобы люди так пугались. Все ваши до того перепугались, будто их на каждом шагу и за дверями и под кроватями стерегли привидения и носились в воздухе. Если кто-нибудь хлопал дверью, тетя Салли вздрагивала и охала; если падала какая-нибудь вещь, она тоже вздрагивала и охала; если, бывало, дотронешься до нее как-нибудь незаметно, она тоже охает; куда бы она ни обертывалась лицом, ей все казалось, что кто-нибудь стоит сзади, и она то и дело оглядывалась и охала; и не успеет, бывало, повернуться на три четверти, как опять оглядывается и охает; она боялась и в постель ложиться, и сидеть ей тоже было страшно. Так что письмо подействовало как нельзя лучше, – это Том сказал; он сказал, что лучше даже и быть не может. Из этого видно, говорит, что мы поступали правильно.
А теперь, говорит, пора нанести главный удар! И на другое же утро, едва начало светать, мы написали еще письмо, только не знали, как с ним быть, потому что за ужином наши говорили, что поставят у обеих дверей по негру на всю ночь.
