Максим Горький. Детство. Страница 019
- Не стучи, Иван! - сказал мастер, усмехаясь; Цыганок послушно отскочил в сторону, сел на порог, а нянька Евгенья, выгнув кадык, запела низким, приятным голосом:
Всю неделю, до субботы,
Плела девка кружева,
Истомилася работой,
Эх, просто чуть жива!
Бабушка не плясала, а словно рассказывала что-то. Вот она идёт тихонько, задумавшись, покачиваясь, поглядывая вокруг из-под руки, всё её большое тело колеблется нерешительно, ноги щупают дорогу осторожно. Остановилась, вдруг испугавшись чего-то, лицо дрогнуло, нахмурилось и тотчас засияло доброй, приветливой улыбкой. Откачнулась в сторону, уступая кому-то дорогу, отводя рукой кого-то; опустив голову, замерла, прислушиваясь, улыбаясь всё веселее, - и вдруг её сорвало с места, закружило вихрем, вся она стала стройней, выше ростом, и уже нельзя было глаз отвести от неё - так буйно красива и мила становилась она в эти минуты чудесного возвращения к юности!
А нянька Евгенья гудела, как труба:
В воскресенье от обедни
До полуночи плясала.
Ушла с улицы последней,
Жаль - праздника мало!
Кончив плясать, бабушка села на своё место к самовару; все хвалили её, а она, поправляя волосы, говорила:
- А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была девка одна, - уж и не помню чья, как звали, - так иные, глядя на её пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало, на неё, - вот тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
- Певцы да плясуны - первые люди на миру! - строго сказала нянька Евгенья и начала петь что-то про царя Давида, а дядя Яков, обняв Цыганка, говорил ему:
- Тебе бы в трактирах плясать, - с ума свёл бы ты людей!..
- Мне голос иметь хочется! - жаловался Цыганок. - Ежели бы голос бог дал, десять лет я бы попел, а после - хоть в монахи!
Все пили водку, особенно много - Григорий. Наливая ему стакан за стаканом, бабушка предупреждала:
- Гляди, Гриша, вовсе ослепнешь!
Он отвечал солидно:
- Пускай! Мне глаза больше не надобны, - всё видел я...
Пил он не пьянея, но становился всё более разговорчивым и почти всегда говорил мне про отца:
- Большого сердца был муж, дружок мой, Максим Савватеич...
Бабушка вздыхала, поддакивая:
- Да, господне дитя...
Всё было страшно интересно, всё держало меня в напряжении, и от всего просачивалась в сердце какая-то тихая, неутомляющая грусть. И грусть и радость жили в людях рядом, нераздельно почти, заменяя одна другую с неуловимой, непонятной быстротой.
Однажды дядя Яков, не очень пьяный, начал рвать на себе рубаху, яростно дёргать себя за кудри, за редкие белесые усы, за нос и отвисшую губу.
- Что это такое, что? - выл он, обливаясь слезами. - Зачем это?
Бил себя по щекам, по лбу, в грудь и рыдал:
- Негодяй и подлец, разбитая душа!
Григорий рычал:
- Ага-а! То-то вот!..