Максим Горький. Детство. Страница 040
Подумав, дед обстоятельно отвечал:
- Точно не скажу, а было это до холеры, в год, когда олончан ловили по лесам.
- А верно! Ещё боялись мы их...
- То-то.
Я спрашивал: кто такие олончане и отчего они бегали по лесам,- дед не очень охотно объяснял:
- Олончане - просто мужики, а бегали из казны, с заводов, от работы.
- А как их ловили?
- Ну, как? Как мальчишки играют: одни - бегут, другие - ловят, ищут. Поймают, плетями бьют, кнутом; ноздри рвали тоже, клейма на лоб ставили для отметки, что наказан.
- За что?
- За спрос. Это - дела неясные, и кто виноват: тот ли, кто бежит, али тот, кто ловит,- нам не понять...
- А помнишь, отец,- снова говорит бабушка,- как после большого пожара... Любя во всём точность, дед строго спрашивает:
- Которого большого?
Уходя в прошлое, они забывали обо мне. Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
- Сколько прожито, сколько видано! - тихонько бормотал дед.
- Али плохо жили? - говорила бабушка. - Ты вспомни-ка, сколь хороша началась весна после того, как я Варю родила!
- Это - в сорок восьмом году, в самый венгерский поход: кума-то Тихона на другой день после крестин и погнали...
- И пропал,- вздыхает бабушка.
- И пропал, да! С того года божья благостыня, как вода на плот, в дом нам потекла. Эх, Варвара...
- А ты полно, отец...
Он сердился, хмурился.
- Чего полно? Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с тобой думали - в лукошко кладём, а господь-от вложил в руки нам худое решето...
Он вскрикивал и, точно обожженный, бегал по комнате, болезненно покрякивая, ругая детей, грозя бабушке маленьким сухим кулаком.
- А все ты потакала им, татям, потатчица! Ты, ведьма!
В горестном возбуждении доходя до слезливого воя, совался в угол, к образам, бил с размаху в сухую, гулкую грудь:
- Господи, али я грешней других? За что-о?
И весь дрожал, обиженно и злобно сверкая мокрыми, в слезах, глазами.
Бабушка, сидя в темноте, молча крестилась, потом, осторожно подойдя к нему, уговаривала:
- Ну, что уж ты растосковался так? Господь знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде, отец, одно и то же - споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один...
Иногда эти речи успокаивали его, он молча, устало валился в постель, а мы с бабушкой тихонько уходили к себе на чердак.
Но однажды, когда она подошла к нему с ласковой речью, он быстро повернулся и с размаху хряско ударил её кулаком в лицо. Бабушка отшатнулась, покачалась на ногах, приложив руку к губам, окрепла и сказала негромко, спокойно:
- Эх, дурак...