Максим Горький. Детство. Страница 065
Мы, весь дом, стоим у ворот, из окна смотрит синее лицо военного, над ним - белокурая голова его жены; со двора Бетленга тоже вышли какие-то люди, только серый, мёртвый дом Овсянникова не показывает никого.
Иногда дядя Пётр гуляет без успеха,- охотник, видимо, не признаёт его дичью, достойной выстрела, но порою двуствольное ружьё бухает раз за разом:
- Бух-бух...
Не ускоряя шага, дядя Пётр подходит к нам и, очень довольный, говорит:
- В полу хлестнул!
Однажды дробь попала ему в плечо и шею; бабушка, выковыривая её иголкой, журила дядю Петра:
- Что ты ему, дикому, потакаешь? А ну он глаз тебе выбьет!
- Не-е, никак, Акулина Иванна,- пренебрежительно тянул Пётр.- Он стрелок никакой...
- Да ты-то пОшто балуешь его?
- Я разве балую? Мне охота подразнить барина...
И, разглядывая на ладони извлечённые дробины, говорил:
- Никакой стрелец! А вот у барыни-графини, Татьян Лексевны, состоял временно в супружеской должности,- она мужьёв меняла вроде бы лакеев,- так состоял при ней, говорю, Мамонт Ильич, военный человек, ну - он правильно стрелял! Он, бабушка, пулями, не иначе! Поставит Игнашку-дурачка за далеко, шагов, может, за сорок, а на пояс дураку бутылку привяжет так, что она у него промеж ног висит, а Игнашка ноги раскорячит, смеётся по глупости. Мамонт Ильич наведёт пистолет - бац! Хряснула бутылка. Только, единова, овод, что ли, Игнашку укусил - дёрнулся он, а пуля ему в коленку, в самую в чашечку! Позвали лекаря, сейчас он ногу отчекрыжил - готово! Схоронили её...
- А дурачок?
- Он - ничего. Дураку ни ног, ни рук не надо, он и глупостью своей сытно кормится. Глупого всякий любит, глупость безобидна. Сказано: и дьяк и повытчик, коли дурак - так не обидчик...
Бабушку эдакие рассказы не удивляли, она сама знала их десятки, а мне становилось немножко жутко, я спрашивал Петра:
- А до смерти убить может барин?
- Отчего не мочь? Мо-ожет. Они даже друг друга бьют. К Татьян Лексевне приехал улан, повздорили они с Мамонтом, сейчас пистолеты в руки, пошли в парк, там, около пруда, на дорожке, улан этот бац Мамонту - в самую печень! Мамонта - на погост, улана - на Кавказ,- вот те и вся недолга! Это они сами себя! А про мужиков и прочих - тут уж нечего говорить! Теперь им поди - особо не жаль людей-то, не ихние стали люди, ну, а прежде всё-таки жалели - своё добро!
- Ну, и тогда не больно жалели,- говорит бабушка.
Дядя Пётр соглашается:
- И это верно: свое добро, да - дешёвое...
Ко мне он относился ласково, говорил со мною добродушнее, чем с большими, и не прятал глаз, но что-то не нравилось мне в нём. Угощая всех любимым вареньем, намазывал мой ломоть хлеба гуще, привозил мне из города солодовые пряники, маковую сбойну и беседовал со мною всегда серьёзно, тихонько.
- Как жить будем, сударик? В солдаты пойдёшь али в чиновники?
- В солдаты.