Константин Батюшков. Умирающий Тасс:

   ...E come alpestre e rapido torrente,
   Come acceso baleno
   In notturno sereno,
   Come aura o fumo, o come stral repente,
   Volan le nostre fame: ed ogni onore
   Sembra languido fiore!
   Che più spera, o che s’attende omai?
   Dopo trionfo e palma
   Sol qui restano all’alma
   Lutto e lamenti, e lagrimosi lai.
   Che più giova amicizia o giova amore!
   Ahi lagrime! ahi dolore!
   «Torrismondo», tragedia di T. Tasso

...Подобно горному, быстрому потоку, подобно зарнице, вспыхнувшей в ясных ночных небесах, подобно ветерку или дыму, или подобно стремительной стреле проносится наша слава; всякая почесть похожа на хрупкий цветок! На что надеешься, чего ждешь ты сегодня? После триумфа и пальмовых ветвей одно только осталось душе — печаль и жалобы, и слезные пени. Что мне в дружбе, что мне в любви? О слезы! О горе!

«Торрисмондо», трагедия Т. Tacco (итал.). — Ред.

 
Какое торжество готовит древний Рим?
      Куда текут народа шумны волны?
К чему сих аромат и мирры сладкий дым,
      Душистых трав кругом кошницы полны?
До Капитолия от Тибровых валов,
      Над стогнами всемирныя столицы,
К чему раскинуты средь лавров и цветов
      Бесценные ковры и багряницы?
К чему сей шум? К чему тимпанов звук и гром?
      Веселья он или победы вестник?
Почто с хоругвией течет в молитвы дом
      Под митрою апостолов наместник?
Кому в руке его сей зыблется венец,
      Бесценный дар признательного Рима?
Кому триумф? — Тебе, божественный певец!
      Тебе сей дар... певец Ерусалима!
И шум веселия достиг до кельи той,
      Где борется с кончиною Торквато,
Где над божественной страдальца головой
      Дух смерти носится крылатый.
Ни слезы дружества, ни иноков мольбы,
      Ни почестей столь поздние награды —
Ничто не укротит железныя судьбы,
      Не знающей к великому пощады.
Полуразрушенный, он видит грозный час,
      С веселием его благословляет,
И, лебедь сладостный, еще в последний раз
      Он, с жизнию прощаясь, восклицает:
 
 
«Друзья, о, дайте мне взглянуть на пышный Рим,
      Где ждет певца безвременно кладбище!
Да встречу взорами холмы твои и дым,
      О древнее квиритов пепелище!
Земля священная героев и чудес!
      Развалины и прах красноречивый!
Лазурь и пурпуры безоблачных небес,
      Вы, тополи, вы, древние оливы,
И ты, о вечный Тибр, поитель всех племен,
      Засеянный костьми граждан вселенны, —
Вас, вас приветствует из сих унылых стен
      Безвременной кончине обреченный!
 
 
Свершилось! Я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий;
И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли.
От самой юности игралище людей,
      Младенцем был уже изгнанник;
Под небом сладостным Италии моей
      Скитаяся как бедный странник,
Каких не испытал превратностей судеб?
      Где мой челнок волнами не носился?
Где успокоился? Где мой насущный хлеб
      Слезами скорби не кропился?
Сорренто! Колыбель моих несчастных дней,
      Где я в ночи, как трепетный Асканий,
Отторжен был судьбой от матери моей,
      От сладостных объятий и лобзаний, —
Ты помнишь, сколько слез младенцем пролил я!
      Увы! с тех пор добыча злой судьбины,
Все горести узнал, всю бедность бытия.
      Фортуною изрытые пучины
Разверзлись подо мной, и гром не умолкал!
      Из веси в весь, из стран в страну гонимый,
Я тщетно на земли пристанища искал:
      Повсюду перст ее неотразимый!
Повсюду молнии, карающей певца!
      Ни в хижине оратая простого,
Ни под защитою Альфонсова дворца,
      Ни в тишине безвестнейшего крова,
Ни в дебрях, ни в горах не спас главы моей,
      Бесславием и славой удрученной,
Главы изгнанника, от колыбельных дней
      Карающей богине обреченной...
 
 
Друзья! но что мою стесняет страшно грудь?
      Что сердце так и ноет, и трепещет?
Откуда я? какой прошел ужасный путь,
      И что за мной еще во мраке блещет?
Феррара... фурии... и зависти змия!..
Куда? куда, убийцы дарованья!
Я в пристани. Здесь Рим. Здесь братья и семья!
      Вот слезы их и сладки лобызанья...
И в Капитолии — Вергилиев венец!
      Так, я свершил назначенное Фебом.
От первой юности его усердный жрец,
      Под молнией, под разъяренным небом
Я пел величие и славу прежних дней,
      И в узах я душой не изменился.
Муз сладостный восторг не гас в душе моей,
      И гений мой в страданьях укрепился.
Он жил в стране чудес, у стен твоих, Сион,
      На берегах цветущих Иордана;
Он вопрошал тебя, мятущийся Кедрон,
      Вас, мирные убежища Ливана!
Пред ним воскресли вы, герои древних дней,
      В величии и в блеске грозной славы:
Он зрел тебя, Готфред, владыка, вождь царей,
      Под свистом стрел спокойный, величавый;
Тебя, младый Ринальд, кипящий, как Ахилл,
      В любви, в войне счастливый победитель.
Он зрел, как ты летал по трупам вражьих сил,
      Как огнь, как смерть, как ангел-истребитель...
 
 
И тартар низложен сияющим крестом!
      О, доблести неслыханной примеры!
О, наших праотцов, давно почивших сном,
      Триумф святой! победа чистой веры!
Торквато вас исторг из пропасти времен:
      Он пел — и вы не будете забвенны, —
Он пел: ему венец бессмертья обречен,
      Рукою муз и славы соплетенный.
 
 
Но поздно! Я стою над бездной роковой
      И не вступлю при плесках в Капитолий,
И лавры славные над дряхлой головой
      Не усладят певца свирепой доли!»
 
 
Умолк. Унылый огнь в очах его горел,
      Последний луч таланта пред кончиной;
И умирающий, казалося, хотел
      У парки взять триумфа день единый,
Он взором всё искал Капитолийских стен,
      С усилием еще приподнимался;
Но мукой страшною кончины изнурен,
      Недвижимый на ложе оставался.
Светило дневное уж к западу текло
      И в зареве багряном утопало;
Час смерти близился... и мрачное чело
      В последний раз страдальца просияло.
С улыбкой тихою на запад он глядел...
И, оживлен вечернею прохладой,
Десницу к небесам внимающим воздел,
      Как праведник, с надеждой и отрадой.
«Смотрите, — он сказал рыдающим друзьям, —
      Как царь светил на западе пылает!
Он, он зовет меня к безоблачным странам,
      Где вечное светило засияет...
Уж ангел предо мной, вожатай оных мест;
      Он осенил меня лазурными крылами...
Приближьте знак любви, сей тАинственный крест...
Молитеся с надеждой и слезами...
Земное гибнет всё... и слава, и венец...
      Искусств и муз творенья величавы,
Но там всё вечное, как вечен сам творец,
      Податель нам венца небренной славы!
Там всё великое, чем дух питался мой,
      Чем я дышал от самой колыбели.
О братья! о друзья! не плачьте надо мной:
      Ваш друг достиг давно желанной цели.
Отыдет с миром он и, верой укреплен,
      Мучительной кончины не приметит:
Там, там... о счастие!.. средь непорочных жен,
      Средь ангелов, Элеонора встретит!»
 
 
И с именем любви божественный погас;
      Друзья над ним в безмолвии рыдали,
День тихо догорал... и колокола глас
      Разнес кругом по стогнам весть печали.
«Погиб Торквато наш! — воскликнул с плачем Рим, —
      Погиб певец, достойный лучшей доли!..»
Наутро факелов узрели мрачный дым;
      И трауром покрылся Капитолий.
 

   ПРИМЕЧАНИЕ К ЭЛЕГИИ «УМИРАЮЩИЙ ТАСС»
   Не одна история, но живопись и поэзия неоднократно изображали бедствия Тасса. Жизнь его, конечно, известна любителям словесности. Мы напомним только о тех обстоятельствах, которые подали мысль к этой элегии.
   Т. Тасс приписал свой «Иерусалим» Альфонсу, герцогу Феррарскому («o magnanimo Alfonso!») — и великодушный покровитель без вины, без суда заключил его в больницу св. Анны, т. е. в дом сумасшедших. Там его видел Монтань, путешествовавший по Италии в 1580 г. Странное свидание в таком месте первого мудреца времен новейших с величайшим стихотворцем!.. Но вот что Монтань пишет в «Опытах»: «Я смотрел на Тасса еще с большею досадою, нежели с сожалением; он пережил себя: не узнавал ни себя, ни творений своих. Они без его ведома, но при нем, но почти в глазах его напечатаны неисправно, безобразно». Тасс, к дополнению несчастия, не был совершенно сумасшедший и, в ясные минуты рассудка, чувствовал всю горесть своего положения. Воображение, главная пружина его таланта и злополучий, нигде ему не изменяло. И в узах он сочинял беспрестанно. Наконец, по усильным просьбам всей Италии, почти всей просвещенной Европы, Тасс был освобожден (заключение его продолжалось семь лет, два месяца и несколько дней). Но он недолго наслаждался свободою. Мрачные воспоминания, нищета, вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков, одним словом — все горести, все бедствия, какими только может быть обременен человек, разрушили его крепкое сложение и привели по терниям к ранней могиле. Фортуна, коварная до конца, приготовляя последний решительный удар, осыпала цветами свою жертву. Папа Климент VIII, убежденный просьбами кардинала Цинтио, племянника своего, убежденный общенародным голосом всей Италии, назначил ему триумф в Капитолии. «Я вам предлагаю венок лавровый, — сказал ему папа, — не он прославит вас, но вы его!» Со времени Петрарка (во всех отношениях счастливейшего стихотворца Италии) Рим не видал подобного торжества. Жители его, жители окрестных городов желали присутствовать при венчании Тасса. Дождливое осеннее время и слабость здоровья стихотворца заставили отложить торжество до будущей весны. В апреле все было готово, но болезнь усилилась. Тасс велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия; и там, окруженный друзьями и братией мирной обители, на одре мучений ожидал кончины. К несчастию, вернейший его приятель, Константини, не был при нем, и умирающий написал к нему сии строки, в которых, как в зеркале, видна вся душа певца Иерусалима: «Что скажет мой Константини, когда узнает о кончине своего милого Торквато? Не замедлит дойти к нему эта весть. Я чувствую приближение смерти. Никакое лекарство не излечит моей новой болезни. Она совокупилась с другими недугами и, как быстрый поток, увлекает меня... Поздно теперь жаловаться на фортуну, всегда враждебную (не хочу упоминать о неблагодарности людей!). Фортуна торжествует! Нищим я доведен ею до гроба, в то время как надеялся, что слава, приобретенная наперекор врагам моим, не будет для меня совершенно бесполезною. Я велел перенести себя в монастырь св. Онуфрия не потому единственно, что врачи одобряют его воздух, но для того, чтобы на сем возвышенном месте, в беседе святых отшельников начать мои беседы с небом. Молись богу за меня, милый друг, и будь уверен, что я, любя и уважая тебя в сей жизни и в будущей — которая есть настоящая, — не премину все совершить, чего требует истинная, чистая любовь к ближнему. Поручаю тебя благости небесной и себя поручаю. Прости! — Рим. Св. Онуфрий».
   Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году, исполнив долг христианский с истинным благочестием.
   Весь Рим оплакивал его. Кардинал Цинтио был неутешен и желал великолепием похорон вознаградить утрату триумфа. По его приказанию, говорит Жингене в «Истории литературы итальянской», тело Тассово было облечено в римскую тогу, увенчано лаврами и выставлено всенародно. Двор, оба дома кардиналов Альдобрандини и народ многочисленный провожали его по улицам Рима. Толпились, чтобы взглянуть еще раз на того, которого гений прославил свое столетие, прославил Италию и который столь дорого купил поздние, печальные почести!..
   Кардинал Цинтио (или Чинцио) объявил Риму, что воздвигнет поэту великолепную гробницу. Два оратора приготовили надгробные речи: одну латинскую, другую италианскую. Молодые стихотворцы сочиняли стихи и надписи для сего памятника. Но горесть кардинала была непродолжительна, и памятник не был воздвигнут. В обители св. Онуфрия смиренная братия показывает и поныне путешественнику простой камень с этой надписью: «Torquati Tassi ossa hic jacent». Она красноречива.
   Февраль — май 1817
   Т. Тасс приписал свой «Иерусалим» Альфонсу — То есть посвятил. — Ред.
   o magnanimo Alfonso — «О великодушный Альфонс!» (итал.). — Ред.
   Тасс умер 10 апреля на пятьдесят первом году — В действительности Тассо умер 25 апреля 1595 г. на 52-м году жизни. — Ред.
   Torquati Tassi ossa hic jacent — Здесь лежат кости Торквато Тассо (лат.). — Ред.
   Умирающий Тасс. Впервые — «Опыты», стр. 243—253. Печ. по ним с учетом правки ст. 38 и 40, сделанной Батюшковым при подготовке нового издания книги. Поэт хотел поместить элегию в начале «Опытов» — «на место» портрета, но потом решил, что «поместить можно будет в конце» (Соч., т. 3, стр. 417 и 421), что и сделал Гнедич, получивший стихотворение, когда книга уже печаталась (по этой причине оно не попало в раздел элегий). Прозаическое примечание к «Умирающему Тассу» заканчивалось строками, которые Батюшков вычеркнул, не желая, чтобы они попали в новое издание «Опытов»: «Да не оскорбится тень великого стихотворца, что сын угрюмого севера, обязанный «Иерусалиму» лучшими, сладостными минутами в жизни, осмелился принесть скудную горсть цветов в ее воспоминание». В этом примечании Батюшков использовал том 2 книги «О литературе Южной Европы» Симонда де Сисмонди (1773—1842) и том 5 «Истории итальянской литературы» французского поэта и критика Пьера Луи Женгене (1748—1816). Как раз в пору сочинения «Умирающего Тасса» Батюшков узнал из газет о смерти Женгене и писал по этому поводу Вяземскому: «Это меня очень опечалило. Я ему много обязан и на том свете, конечно, благодарить буду» (Соч., т. 3, стр. 431). Эпиграф — из трагедии Тассо «Торрисмондо» (д. 5). В письме к Вяземскому от 4 марта 1817 г. Батюшков заметил, что, работая над поэмой, он «перечитал все, что писано о несчастном Тассе, напитался „Иерусалимом“» (Соч., т. 3, стр. 429), т. е., очевидно, перечитал и «Освобожденный Иерусалим». Об этом же он сообщил и в письме к Жуковскому от июня 1817 г. (там же, стр. 447). Одним из свидетельств повышенного интереса Батюшкова к личности Тассо в 1817 г. было то, что он перевел и напечатал в ВЕ «Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей» (письмо отца поэта к его матери) (Соч., т. 2, стр. 282—287). Еще до окончания элегии Батюшков сообщил Вяземскому ее план: «а вот что Тасс: он умирает в Риме. Кругом его друзья и монахи. Из окна виден весь Рим и Тибр, и Капитолий, куда папа и кардиналы несут венец стихотворцу. Но он умирает и в последний ‹раз› желает еще взглянуть на Рим, «...на древнее квиритов пепелище» ‹неточная автоцитата›. Солнце в сиянии, потухает за Римом и жизнь поэта... Вот сюжет» (Соч., т. 3, стр. 429). В этом сюжете Батюшкова особенно волновала тема смерти, как вершина славы и злоключений поэта. Послав элегию друзьям, Батюшков получил от них замечания, сделанные по его просьбе; некоторые отверг, а некоторые учел при подготовке «Опытов». Считая элегию своим «лучшим произведением», Батюшков в письме к Гнедичу от 27 февраля 1817 г. утверждал: «И сюжет, и все мое. Собственная простота» (Соч., т. 3, стр. 419). Несмотря на это, Батюшков иногда высказывал об элегии довольно скептические суждения, что вызывалось прежде всего его обычной писательской мнительностью. Так, в письме к Гнедичу он заметил: «Я послал тебе «Умирающего Тасса», а сестрица послала тебе чулки; не знаю, что тебе более понравится, и что прочнее, а до потомства ни стихи, ни чулки не дойдут: я в этом уверен» (Соч., т. 3, стр. 437). Поэт выражал желание, чтобы тему смерти Тассо использовали русские художники. В начале июл 1817 г. он просил Гнедича: «Шепнул бы ты Оленину ‹президенту Академии художеств›, чтобы он задал этот сюжет для Академии. Умирающий Тасс — истинно богатый предмет для живописи. Не говори только, что это моя мысль: припишут моему самолюбию. Нет, это совсем иное! Я желал бы соорудить памятник моему полуденному человеку, моему Тассу» (Соч., т. 3, стр. 456—457). В самом конце своего творческого пути Батюшков сочинил еще какое-то произведение о Тассо: одну из его вещей, уничтоженных в 1821 г., перед помешательством, Жуковский обозначил словом «Тасс» (Соч., т. 1, стр. 294 в). Современники видели в элегии Батюшкова отражение его собственных страданий, а после того как он сошел с ума, и предчувствие трагического конца поэта. Вяземский называл душевнобольного Батюшкова «нашим Торквато» (стихотворение «Зонненштейн»). М. А. Дмитриев, свидетельствуя о том, что «Умирающий Тасс» был «любимым стихотворением» Батюшкова из его «собственных произведений», писал: «Странно, что это предпочтение как будто указывает на сходство судьбы двух поэтов и как будто было ее предчувствием!» («Мелочи из запаса моей памяти». М., 1869, стр. 196). По выражению Кюхельбекера, современники и более поздние критики Батюшкова «кадили ему за это стихотворение» «громкими похвалами» (В. К. Кюхельбекер. Дневник. Л., 1929, стр. 182). Его высоко оценили С. С. Уваров (ВЕ, 1817, № 23-24, стр. 207) и П. А. Плетнев, написавший специальную статью об элегии («Сочинения и переписка П. А. Плетнева», т. 1. СПб., 1885, стр. 96—112). Однако В. В. Капнист, по совету которого Батюшков в 1808 г. стал переводить «Освобожденный Иерусалим», выразил недовольство тем, что Батюшков вместо продолжения перевода написал элегию о смерти Тассо. В послании к Батюшкову он писал:

 
Зачем великолепно Тасса
Решился вновь похоронить,
Когда средь русского Парнаса
Его ты мог бы воскресить?
 

   Пушкин на полях «Опытов» писал: «Эта элегия конечно ниже своей славы... сравните «Сетования Тассо» поэта Байрона с сим тощим произведением. Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия... ничего не видно. Это — умирающий В‹асилий› Л‹ьвович› — а не Торквато» (П, т. 12, стр. 283); Василии Львович — В. Л. Пушкин, умерший в 1830 г. (см. о нем стр. 309—310). Белинский отмечал в элегии «глубокое чувство» и «энергический талант» (Б, т. 1, стр. 166), однако позднее он, указывая на достоинства элегии, вместе с тем утверждал, что в ней присутствуют «надутая риторика» и «трескучая декламация» (Б, т. 7, стр. 251). Элегия была переведена на французский язык и вошла в «Русскую антологию», изданную Сен-Мором в 1823 г. В рецензии на нее в «Journal de Paris» (1824) «Умирающий Тасс» был отнесен к числу наиболее оригинальных произведений современной русской литературы.
   Капитолий — см. стр. 269.
   Тибр — река, протекающая через Рим.
   Стогны — площади.
   Багряница — одежда из ткани ярко-красного цвета, носившаяся царями и знатью в особо торжественных случаях.
   Тимпан — древний ударный музыкальный инструмент.
   Певец Ерусалима — Тассо, написавший поэму «Освобожденный Иерусалим».
   Полуразрушенный, он видит грозный час. Эпитетом «полуразрушенный» Батюшков в пору сочинения элегии характеризовал самого себя, что подчеркивает ее автобиографичность (см. Соч., т. 3, стр. 132).
   Квириты — официальное название граждан в древнем Риме.
   Под небом сладостным Италии моей. Батюшков в письме к Гнедичу от начала июля 1817 г. утверждал: «Вообще италианцы, говоря об Италии, прибавляют «моя». Они любят ее, как любовницу. Если это ошибка против языка, то беру на совесть» (там же, стр. 455).
   Сорренто — город в Италии, родина Тассо.
   Асканий — см. стр. 269; упоминание этого персонажа связано, видимо, с тем, что он потерял мать во время бегства из Трои; это соответствовало и биографии Тассо, лишившегося матери в возрасте десяти лет, и биографии самого Батюшкова, у которого рано умерла мать.
   Весь — селение, деревня.
   Альфонсов дворец — дворец феррарского герцога Альфонса II.
   Сион — иерусалимская крепость.
   Иордан — река в Палестине.
   Кедрон (Кидрон) — долина в Палестине близ Иерусалима.
   Ливан — горы в Сирии, покрытые могучими лесами.
   Готфред и
   Ринальд — крестоносцы, герои поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим».
   Царь светил — солнце.
   Элеонора — возлюбленная Тассо, сестра герцога Альфонса II.