Гюстав Флобер. Воспитание чувств. Страница 216
Художник свысока обратился к толпе:
– Мне все же хотелось бы знать, где же здесь представитель искусства? Я написал картину…
– Картины нам ни к чему! – резко сказал тощий человек с красными пятнами на скулах.
Пеллерен возмутился, что его перебивают.
Но тот продолжал трагическим тоном:
– Разве правительству не следовало бы уже уничтожить декретом проституцию и нищету?
И, сразу же обеспечив себе этими словами благосклонность народа, он стал громить испорченность, царящую в больших городах.
– Стыд и позор! Всех этих буржуа нужно было бы хватать, когда они выходят из «Золотого дома», и плевать им в лицо! Если бы еще власть не покровительствовала распутству! Но таможенные чиновники так непристойно держат себя с нашими сестрами и дочерьми…
Кто-то, сидевший поодаль, изрек:
– Вот потеха!
– Прочь отсюда!
– С нас тянут налоги, чтобы оплачивать разврат! Вот, например, актеры, получающие большое жалованье…
– Прошу слова! – закричал Дельмар.
Он вскочил на трибуну, всех растолкал, стал в позу и, заявив что презирает столь пошлые обвинения, пустился рассуждать о просветительной миссии актера. Поскольку же театр есть очаг народного просвещения, он подает голос за реформу театра: прежде всего – долой директоров, долой привилегии!
– Да, никаких привилегий!
Игра актера разжигала толпу, и отовсюду неслись разрушительные предложения:
– Долой академии! Долой Институт!
– Долой миссии!
– Долой аттестаты зрелости!
– Долой ученые степени!
– Сохраним их, – сказал Сенекаль, – но пусть они будут присуждаться всеобщим голосованием, волей народа, единственного настоящего судьи!
Впрочем, самое существенное не в этом. Сперва надо сравнять богачей со всеми прочими! И он описал, как они, в своих домах с золочеными потолками, предаются преступлениям, а между тем бедняки, корчась от голода где-то на чердаках, преисполнены всевозможных добродетелей. Рукоплескания стали так оглушительны, что он замолчал. Несколько минут он простоял с закрытыми глазами, откинув голову, словно убаюкиваемый всей той яростью, которую он разбудил.
Потом он снова заговорил – фразами догматическими и повелительными, как законы. Государство должно завладеть банками и страховыми обществами. Право наследования отменяется. Учреждается общественный фонд для тружеников. В будущем следует осуществить и другие полезные меры. Пока достаточно и этих. Он вернулся к вопросу о выборах:
– Нам нужны граждане чистые, люди совершенно новые! Кто желает выступить?
Фредерик встал. Поднялся одобрительный гул – старались его друзья. Но Сенекаль, приняв вид Фукье-Тенвиля,[156 - ..приняв вид Фукье-Тенвиля…– Фукье-Тенвиль Антуан Кантен (1746–1795) во время революции, в 1793 г., был общественным обвинителем якобинского революционного трибунала.] стал его спрашивать, как его имя и фамилия, каково его прошлое, какую жизнь он ведет.
Фредерик отвечал ему в общих чертах, кусая губы.
– Мне все же хотелось бы знать, где же здесь представитель искусства? Я написал картину…
– Картины нам ни к чему! – резко сказал тощий человек с красными пятнами на скулах.
Пеллерен возмутился, что его перебивают.
Но тот продолжал трагическим тоном:
– Разве правительству не следовало бы уже уничтожить декретом проституцию и нищету?
И, сразу же обеспечив себе этими словами благосклонность народа, он стал громить испорченность, царящую в больших городах.
– Стыд и позор! Всех этих буржуа нужно было бы хватать, когда они выходят из «Золотого дома», и плевать им в лицо! Если бы еще власть не покровительствовала распутству! Но таможенные чиновники так непристойно держат себя с нашими сестрами и дочерьми…
Кто-то, сидевший поодаль, изрек:
– Вот потеха!
– Прочь отсюда!
– С нас тянут налоги, чтобы оплачивать разврат! Вот, например, актеры, получающие большое жалованье…
– Прошу слова! – закричал Дельмар.
Он вскочил на трибуну, всех растолкал, стал в позу и, заявив что презирает столь пошлые обвинения, пустился рассуждать о просветительной миссии актера. Поскольку же театр есть очаг народного просвещения, он подает голос за реформу театра: прежде всего – долой директоров, долой привилегии!
– Да, никаких привилегий!
Игра актера разжигала толпу, и отовсюду неслись разрушительные предложения:
– Долой академии! Долой Институт!
– Долой миссии!
– Долой аттестаты зрелости!
– Долой ученые степени!
– Сохраним их, – сказал Сенекаль, – но пусть они будут присуждаться всеобщим голосованием, волей народа, единственного настоящего судьи!
Впрочем, самое существенное не в этом. Сперва надо сравнять богачей со всеми прочими! И он описал, как они, в своих домах с золочеными потолками, предаются преступлениям, а между тем бедняки, корчась от голода где-то на чердаках, преисполнены всевозможных добродетелей. Рукоплескания стали так оглушительны, что он замолчал. Несколько минут он простоял с закрытыми глазами, откинув голову, словно убаюкиваемый всей той яростью, которую он разбудил.
Потом он снова заговорил – фразами догматическими и повелительными, как законы. Государство должно завладеть банками и страховыми обществами. Право наследования отменяется. Учреждается общественный фонд для тружеников. В будущем следует осуществить и другие полезные меры. Пока достаточно и этих. Он вернулся к вопросу о выборах:
– Нам нужны граждане чистые, люди совершенно новые! Кто желает выступить?
Фредерик встал. Поднялся одобрительный гул – старались его друзья. Но Сенекаль, приняв вид Фукье-Тенвиля,[156 - ..приняв вид Фукье-Тенвиля…– Фукье-Тенвиль Антуан Кантен (1746–1795) во время революции, в 1793 г., был общественным обвинителем якобинского революционного трибунала.] стал его спрашивать, как его имя и фамилия, каково его прошлое, какую жизнь он ведет.
Фредерик отвечал ему в общих чертах, кусая губы.