И давай кидать ему, как мячики, куски всякой снеди! А Уленшпигель ел, сидя верхом на суку, да приговаривал:
– Голод делает человека черствым и не располагает к молитве, а от ветчины дурное расположение духа сразу проходит.
– Берегись! Голову проломлю! – крикнул один из сержантов и бросил ему початую бутылку.
Уленшпигель поймал ее на лету и, отхлебывая по чуточке, продолжал:
– Острый, мучительный голод вреден для бедного тела человеческого, но есть нечто более опасное: щедрые солдаты дают убогому страннику кто – кусочек ветчинки, кто – бутылку пива, но странник испытывает тревогу – ведь он должен быть всегда трезв, а между тем если у него в животе пустовато, так он мигом нарежется. – Тут Уленшпигель поймал на лету гусиную лапку.
– Да это просто чудо! – воскликнул он. – Я поймал в воздухе луговую рыбку! Ну, вот она уже исчезла, и даже с костями! Что жаднее сухого песка? Бесплодная женщина и голодное брюхо.
Вдруг Уленшпигель почувствовал, что кто-то кольнул его алебардой в зад. Он оглянулся и увидел знаменщика.
– С каких это пор богомольцы стали презирать бараньи отбивные? – спросил знаменщик, протягивая ему на кончике алебарды баранью отбивную котлету.
Уленшпигель не отказался от нее и продолжал:
– Я не люблю, когда из меня делают отбивную, а вот бараньи отбивные я очень даже люблю. Из косточки я сделаю флейту и воспою тебе хвалу, сострадательный алебардир. И все же, – обгладывая косточку, продолжал он, – что такое обед без сладкого, что такое отбивная котлетка, самая что ни на есть сочная, ежели из-за нее не будет выглядывать светлый лик какого-нибудь пирожка?
С последним словом он схватился за лицо, ибо в эту минуту из толпы девиц в него полетели сразу два пирожка, причем один из них угодил ему в глаз, а другой в щеку. Девицы ну хохотать, а Уленшпигель им:
– Большое вам спасибо, милые девушки, за то, что вы меня целуете пирожками с вареньем!
Но пирожки упали на землю.
Внезапно забили барабаны, запели трубы, и войско снова двинулось в поход.
Мессир де Бовуар приказал Уленшпигелю слезть с дерева и идти вместе с войском, а Уленшпигелю это совсем не улыбалось, ибо по намекам некоторых косившихся на него солдат он догадался, что он на подозрении, что его вот-вот схватят как лазутчика, обыщут, обнаружат письма и вздернут.
По сему обстоятельству он нарочно упал с дерева в канаву и крикнул:
– Сжальтесь надо мной, господа солдаты! Я сломал себе ногу, идти не могу – позвольте мне сесть в повозку к девушкам!
Он прекрасно знал, что ревнивый hoerweyfel этого не допустит.
Девицы из обеих повозок закричали:
– А ну, иди к нам, хорошенький богомолец, иди к нам! Мы тебя будем миловать, целовать, угощать, врачевать – и все пройдет.
– Я уверен! – отозвался Уленшпигель. – Женские ручки – целебный бальзам при любых повреждениях.
Однако ревнивый hoerweyfel обратился к мессиру де Ламоту.
– Мессир! – сказал он. – Я так полагаю, что этот богомолец морочит нас своею сломанною ногой, только чтобы залезть в повозку к девушкам. Лучше не брать его с собой!