Поэтому, ничего не смысля в экономике, он настоял на введении в Нидерландах новой системы налогов, которая была простой копией испанской (1-процентный налог со всех имуществ, 5-процентный – с продажи недвижимости, 10-процентный – движимости). Советники Альбы, пытавшиеся объяснить ему разницу между отсталой сельскохозяйственной Испанией и промышленными Нидерландами, сумели только оттянуть ввод новой системы в действие до 1571 г., после чего крах химерических расчетов Альбы стал очевиден. Доходы казны, вместо того чтобы возрасти, резко упали, так как вся хозяйственная жизнь страны замерла. Мастерские и лавки закрывались; когда, например, Альба захотел сшить новые ливреи своим слугам, он в Брюсселе и Антверпене не смог найти достаточно сукна.] , – словом, все, что только можно разгрызть, а ходит он туда в надежде встретить жену. Ах, зачем ты не моя жена, красотка! Хочешь пятьдесят флоринов? Хочешь золотое ожерелье?
Но красотка перекрестилась.
– Меня нельзя ни купить, ни взять насильно, – сказала она.
– Ты никого не любишь? – спросил Уленшпигель.
– Я люблю тебя как своего ближнего. Но больше всего я люблю Господа нашего Иисуса Христа и Пресвятую Деву, которые велят мне блюсти мою женскую честь. Это трудно и тяжко, но Господь помогает нам, бедным женщинам. Впрочем, иные все же поддаются искушению. А что твой толстый друг-весельчак?
– Он весел, когда ест, печален, когда голоден, и вечно о чем-то мечтает, – отвечал Уленшпигель. – А у тебя какой нрав – жизнерадостный или же унылый?
– Мы, женщины, рабыни нашей госпожи, – отвечала она.
– Какой госпожи? Причуды? – спросил Уленшпигель.
– Да, – отвечала она.
– Я пришлю к тебе Ламме.
– Не надо, – сказала она. – Он будет плакать, и я тоже.
– Ты когда-нибудь видела его жену? – спросил Уленшпигель.
– Она грешила с ним, и на нее наложена суровая епитимья, – вздохнув, сказала она. – Ей известно, что он уходит в море ради того, чтобы восторжествовала ересь, – каково это ее христианской душе? Защищай его, если на него нападут; ухаживай за ним, если его ранят, – это просила тебе передать его жена.
– Ламме мне друг и брат, – молвил Уленшпигель.
– Ах! – воскликнула она. – Ну что бы вам вернуться в лоно нашей матери – святой церкви!
– Она пожирает своих детей, – сказал Уленшпигель и вышел.
Однажды, мартовским утром, когда бушевал ветер и лед сковывал реку, преграждая путь кораблю Гильома, моряки и солдаты развлекались и забавлялись катанием на салазках и на коньках.
Уленшпигель в это время был в таверне, и смазливая бабенка, чем-то расстроенная, словно бы не в себе, неожиданно воскликнула:
– Бедный Ламме! Бедный Уленшпигель!
– Чего ты нас оплакиваешь? – спросил он.
– Беда мне с вами! – продолжала она. – Ну почему вы не веруете в таинство причащения? Тогда вы бы уж наверно попали в рай, да и в этой жизни я могла бы содействовать вашему спасению.