Вели смастерить для него на палубе клетку, как для каплунов: чтоб воздуху было достаточно, но чтоб в ней можно было только сидеть и лежать. Я стану откармливать его, и если только он не будет съедать, сколько я захочу, пусть его повесят.
– Коли не будет съедать – повесим, – сказали Уленшпигель и другие гёзы.
– Что ты задумал, пузан? – спросил монах.
– Увидишь, – отвечал Ламме.
Уленшпигель исполнил его желание, монах был посажен в клетку, и каждый мог теперь на него смотреть сколько душе угодно.
Когда Уленшпигель спустился вскоре после Ламме в камбуз, Ламме спорил с Неле.
– Нет, я не лягу, нет, я не лягу! – говорил он. – Я буду лежать, а они будут лазить в мои кастрюли? Я не теленок, чтобы валяться с утра до ночи на подстилке!
– Не горячись, Ламме! – успокаивала его Неле. – Откроется твоя рана, и ты умрешь.
– Что ж, и умру! – подхватил Ламме. – Мне надоело жить без жены. Мало того, что я ее потерял, а ты еще не даешь мне, корабельному коку, приглядывать за кушаньями! Неужели ты не знаешь, что самый запах подлив и жарких целебен? Он укрепляет мой дух и служит мне утешением в бедах.
– Слушайся нас, и мы тебя вылечим, Ламме, – сказала Неле.
– Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, – подхватил Ламме, – но я не могу допустить, чтобы какой-нибудь мерзавец, невежда, вонючий, слюнявый, сопливый, с гноящимися глазами занял престол корабельного повара и начал запускать грязные пальцы в мои подливки. Я его пристукну деревянной ложкой – в моих руках она сразу станет железной.
– Как бы то ни было, тебе нужен помощник, ведь ты же болен... – заметил Уленшпигель.
– Мне – помощник? Помощник – мне? – взревел Ламме. – Да ты так же набит неблагодарностью, как колбаса – рубленым мясом! Мне – помощник? И ты, мой сын, говоришь это мне, своему другу, – ты, которого я так долго и сытно кормил? Вот когда откроется моя рана! Коварный друг, кто же тебя здесь так хорошо накормит, как я? Что же с вами обоими станется, если я тебе, господин капитан, и тебе, Неле, не приготовлю этакого аппетитного рагу?
– Уж мы сами как-нибудь похозяйничаем в камбузе, – сказал Уленшпигель.
– Уж ты похозяйничаешь! – воскликнул Ламме. – Кушать в камбузе, обонять, вдыхать его запахи – на это ты способен, но трудиться в камбузе – это не по твоей части. Господин капитан, бедный мой друг! Да я, не в обиду тебе будь сказано, подам тебе лоскуты от кожаной сумки, а ты скажешь, что это кишки, но только жесткие. Позволь мне, позволь мне, мой сын, исполнять мои поварские обязанности, а не то я высохну, как щепка!
– Что ж, исполняй, – сказал Уленшпигель, – но если ты не поправишься, я запру камбуз, и мы будем питаться сухарями.
– Ах, сын мой! – плача от радости, воскликнул Ламме. – Ты добр, как Божья Матерь.
4
Как бы то ни было, он, по-видимому, выздоровел.
Каждую субботу гёзы могли наблюдать, как он длинным ремнем измеряет толщину монаха в поясе.
В первую субботу он сказал:
– Четыре фута.
Потом измерил себя, сказал:
– Четыре с половиной.