Легенда об Уленшпигеле. Книга 5. стр.15
И бешусь и люблю, хочу то убить тебя, то заключить в объятья. Уходи! Нет, побудь! Я так ее лелеял! А теперь жажду крови. Где мой нож? Меня что-то жжет, гложет, грызет, а ты смеешься надо мной...
Кроткая и покорная, она со слезами обнимала его.
– Да, конечно, я зря бешусь, – говорил он. – Да, конечно, ты блюла мою честь, честь супруга, которую мы, мужчины, столь опрометчиво пристегиваем к женской юбке. Вот почему ты мне так сладко улыбалась, когда просила отпустить тебя с подружками послушать проповедь...
– Дай мне сказать! – целуя его, повторяла Каллекен. – Пусть я умру на месте, если говорю неправду.
– Ну умирай! – сказал Ламме. – Ведь ты же непременно солжешь!
– Выслушай меня! – молила она.
– Говори – не говори, мне все равно, – сказал Ламме.
– Отец Адриансен считался хорошим проповедником, – начала Каллекен. – Я пошла послушать его. Он говорил, что духовный сан и безбрачие выше всего на свете, потому что через них верующему легче попасть в рай. Его пламенное, бурное красноречие потрясло многих честных женщин, в том числе и меня, особливо вдов и девиц. Так как безбрачие – путь к совершенству, то он советовал нам вступить на эту стезю, и мы поклялись, что не будем больше знать мужчин...
– Кроме него, разумеется, – со слезами в голосе вставил Ламме.
– Перестань! – сердито сказала она.
– Ну что ж, добивай! – сказал он. – Ты нанесла мне такой страшный удар, что я уж теперь не оправлюсь.
– Нет, оправишься, муженек, – возразила она, – теперь мы будем с тобой неразлучны.
Каллекен хотела обнять и поцеловать его, но он оттолкнул ее.
– Вдовы дали обет не выходить замуж вторично, – сказала она.
Ламме слушал ее, погруженный в ревнивые свои думы.
А Каллекен не без смущения продолжала свой рассказ:
– Он брал к себе в духовные дочери только молодых и красивых женщин и девушек – остальных отсылал к их духовникам. Он сразу же установил такой порядок: его духовные дочери исповедуются только у него, и все ему в том поклялись, и я также. Мои товарки, более опытные, чем я, спросили, не желаю ли я подготовиться к послушанию и покаянию. Я согласилась. В Брюгге, на набережной Каменотесов, близ монастыря миноритов, жила женщина по имени Калле де Нажаж – у нее девушки обучались и столовались, и она брала с них за это по червонцу в месяц. Корнелис пробирался к Калле де Нажаж из монастыря потайным ходом. У нее в доме, в маленькой комнатке, я осталась с ним наедине. Он велел мне рассказать обо всех моих естественных, плотских наклонностях. Я сперва не решалась, но в конце концов сдалась на уговоры. Плакала я горькими слезами, но рассказала все.
– Ай, ай, ай! – простонал Ламме. – И эта свинья в рясе слушала исповедь нежного твоего сердца?
– Он мне неустанно твердил – и это истинная правда, муженек, – что Бога надобно бояться больше, чем людей, что мы для Бога должны преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех своих тайных желаниях – тогда мы будем достойны послушания и покаяния.
Кроткая и покорная, она со слезами обнимала его.
– Да, конечно, я зря бешусь, – говорил он. – Да, конечно, ты блюла мою честь, честь супруга, которую мы, мужчины, столь опрометчиво пристегиваем к женской юбке. Вот почему ты мне так сладко улыбалась, когда просила отпустить тебя с подружками послушать проповедь...
– Дай мне сказать! – целуя его, повторяла Каллекен. – Пусть я умру на месте, если говорю неправду.
– Ну умирай! – сказал Ламме. – Ведь ты же непременно солжешь!
– Выслушай меня! – молила она.
– Говори – не говори, мне все равно, – сказал Ламме.
– Отец Адриансен считался хорошим проповедником, – начала Каллекен. – Я пошла послушать его. Он говорил, что духовный сан и безбрачие выше всего на свете, потому что через них верующему легче попасть в рай. Его пламенное, бурное красноречие потрясло многих честных женщин, в том числе и меня, особливо вдов и девиц. Так как безбрачие – путь к совершенству, то он советовал нам вступить на эту стезю, и мы поклялись, что не будем больше знать мужчин...
– Кроме него, разумеется, – со слезами в голосе вставил Ламме.
– Перестань! – сердито сказала она.
– Ну что ж, добивай! – сказал он. – Ты нанесла мне такой страшный удар, что я уж теперь не оправлюсь.
– Нет, оправишься, муженек, – возразила она, – теперь мы будем с тобой неразлучны.
Каллекен хотела обнять и поцеловать его, но он оттолкнул ее.
– Вдовы дали обет не выходить замуж вторично, – сказала она.
Ламме слушал ее, погруженный в ревнивые свои думы.
А Каллекен не без смущения продолжала свой рассказ:
– Он брал к себе в духовные дочери только молодых и красивых женщин и девушек – остальных отсылал к их духовникам. Он сразу же установил такой порядок: его духовные дочери исповедуются только у него, и все ему в том поклялись, и я также. Мои товарки, более опытные, чем я, спросили, не желаю ли я подготовиться к послушанию и покаянию. Я согласилась. В Брюгге, на набережной Каменотесов, близ монастыря миноритов, жила женщина по имени Калле де Нажаж – у нее девушки обучались и столовались, и она брала с них за это по червонцу в месяц. Корнелис пробирался к Калле де Нажаж из монастыря потайным ходом. У нее в доме, в маленькой комнатке, я осталась с ним наедине. Он велел мне рассказать обо всех моих естественных, плотских наклонностях. Я сперва не решалась, но в конце концов сдалась на уговоры. Плакала я горькими слезами, но рассказала все.
– Ай, ай, ай! – простонал Ламме. – И эта свинья в рясе слушала исповедь нежного твоего сердца?
– Он мне неустанно твердил – и это истинная правда, муженек, – что Бога надобно бояться больше, чем людей, что мы для Бога должны преодолевать в себе стыд и исповедоваться духовнику во всех своих тайных желаниях – тогда мы будем достойны послушания и покаяния.