Ричард Олдингтон. Портрет бунтаря. Страница 164
После тридцать четвертого выпуска «Сан» отказалась продолжать публикацию. Слишком поздно Стивенсон написал изумительные главы об острове Апемама и его короле, по праву занимающие место среди его лучших вещей.
В вышеприведенном письме Колвину Фэнни дважды сетует на «нелицеприятный» подход Луиса к материалу «Писем». Это вовсе не значит, что она, как утверждали, нападала на «объективность»; она хотела только, чтобы в своих «Письмах» Луис уделил больше внимания «лицам» и меньше абстрактным понятиям, политике и религиозным сектам. Столь же необоснованным является вывод, будто ее возражения против истории тихоокеанских островов косвенно свидетельствуют о том, что Стивенсон достиг к тому времени полной зрелости и вышел из сферы ее влияния; раньше, мол, она не возражала против попыток Стивенсона писать историю северной Шотландии. В обоих случаях Фэнни руководствовалась требованиями здравого смысла и кошелька. История горной Шотландии была по сердцу Томасу Стивенсону, от которого в то время зависел их бюджет. Нового и щедрого казначея, Публику, интересовала не история, а романтика. Трудно не согласиться с Фэнни в том, что иметь дело с гением не легче, чем объезжать чересчур породистую лошадь.
В результате, как ни странно, в дневнике Фэнни и даже бесхитростных письмах старой миссис Стивенсон подчас встречается больше интересных сведений о живых людях и реальных событиях, чем во многих частях сборника «В Южных морях», хотя, бесспорно, в каждом абзаце этой книги видна рука мастера. Если вам кажется, что я «мелю вздор», как сказал бы Луис Стивенсон, то могу лишь предложить, чтобы читатель сам провел сравнение. Разумеется, это не относится к двум разделам, посвященным островам Гилберта, которые настолько увлекательны, что понимаешь, почему Конрад предпочитал их «Острову сокровищ».
В мае 1889 года Стивенсон посетил лепрозорий в Молокаи. Почему он предпринял эту поездку, причинившую ему острейшее душевное страдание? Ведь, как он писал жене, его «самым слабым местом» был «ужас перед ужасным». Я не думаю, что дело было просто в репортерской охоте за материалом. Спору нет, Стивенсон был' эгоцентричен, нередко драматизировал себя и сознательно стремился участвовать в жизненных перипетиях, чтобы в дальнейшем использовать полученный опыт в своих произведениях. Я бы сказал, это типично для многих писателей, особенно для писателей «субъективно-романтического» склада. А вот что куда менее типично, так это присущие Стивенсону доброта и великодушие, сострадание к беспомощным, жалость к страждущим и желание тут же, немедленно, им помочь. В апреле Стивенсон был на побережье Коны в Гавайях и оказался свидетелем того, как прокаженная девушка ждала под арестом отправки в Молокаи вместе с матерью, добровольно пожелавшей ее сопровождать, но не уверенной, что ей позволят там остаться. Зрелище это совершенно потрясло Стивенсона. Он ничем не мог ей помочь, но дал деньги, чтобы хоть как-то облегчить ее участь.
В вышеприведенном письме Колвину Фэнни дважды сетует на «нелицеприятный» подход Луиса к материалу «Писем». Это вовсе не значит, что она, как утверждали, нападала на «объективность»; она хотела только, чтобы в своих «Письмах» Луис уделил больше внимания «лицам» и меньше абстрактным понятиям, политике и религиозным сектам. Столь же необоснованным является вывод, будто ее возражения против истории тихоокеанских островов косвенно свидетельствуют о том, что Стивенсон достиг к тому времени полной зрелости и вышел из сферы ее влияния; раньше, мол, она не возражала против попыток Стивенсона писать историю северной Шотландии. В обоих случаях Фэнни руководствовалась требованиями здравого смысла и кошелька. История горной Шотландии была по сердцу Томасу Стивенсону, от которого в то время зависел их бюджет. Нового и щедрого казначея, Публику, интересовала не история, а романтика. Трудно не согласиться с Фэнни в том, что иметь дело с гением не легче, чем объезжать чересчур породистую лошадь.
В результате, как ни странно, в дневнике Фэнни и даже бесхитростных письмах старой миссис Стивенсон подчас встречается больше интересных сведений о живых людях и реальных событиях, чем во многих частях сборника «В Южных морях», хотя, бесспорно, в каждом абзаце этой книги видна рука мастера. Если вам кажется, что я «мелю вздор», как сказал бы Луис Стивенсон, то могу лишь предложить, чтобы читатель сам провел сравнение. Разумеется, это не относится к двум разделам, посвященным островам Гилберта, которые настолько увлекательны, что понимаешь, почему Конрад предпочитал их «Острову сокровищ».
В мае 1889 года Стивенсон посетил лепрозорий в Молокаи. Почему он предпринял эту поездку, причинившую ему острейшее душевное страдание? Ведь, как он писал жене, его «самым слабым местом» был «ужас перед ужасным». Я не думаю, что дело было просто в репортерской охоте за материалом. Спору нет, Стивенсон был' эгоцентричен, нередко драматизировал себя и сознательно стремился участвовать в жизненных перипетиях, чтобы в дальнейшем использовать полученный опыт в своих произведениях. Я бы сказал, это типично для многих писателей, особенно для писателей «субъективно-романтического» склада. А вот что куда менее типично, так это присущие Стивенсону доброта и великодушие, сострадание к беспомощным, жалость к страждущим и желание тут же, немедленно, им помочь. В апреле Стивенсон был на побережье Коны в Гавайях и оказался свидетелем того, как прокаженная девушка ждала под арестом отправки в Молокаи вместе с матерью, добровольно пожелавшей ее сопровождать, но не уверенной, что ей позволят там остаться. Зрелище это совершенно потрясло Стивенсона. Он ничем не мог ей помочь, но дал деньги, чтобы хоть как-то облегчить ее участь.