Надежда Тэффи. Переоценка ценностей

   Петя Тузин, гимназист первого класса, вскочил на стул и крикнул:
   — Господа! Объявляю заседание открытым!
   Но гул не прекращался. Кого-то выводили, кого-то стукали линейкой по голове, кто-то собирался кому-то жаловаться.
   — Господа! — закричал Тузин еще громче. — Объявляю заседание открытым, Семенов-второй! Навались на дверь, чтобы приготовишки не пролезли. Эй, помогите ему! Мы будем говорить о таких делах, которые им слышать еще рано. Ораторы, выходи! Кто записывается в ораторы, подними руку. Раз, два, три, пять. Всем нельзя, господа; у нас времени не хватит. У нас всего двадцать пять минут осталось. Иванов-четвертый! Зачем жуешь? Сказано — сегодня не завтракать! Не слышал приказа?
   — Он не завтракает, он клячку жует.
   — То-то, клячку! Открой-ка рот! Федька, сунь ему палец в рот, посмотри, что у него. А? Ну, то-то! Теперь, прежде всего, решим, о чем будем рассуждать. Прежде всего, я думаю… ты что, Иванов-третий?
   — Плежде всего надо лассуждать пло молань, — выступил вперед очень толстый мальчик, с круглыми щеками и надутыми губами. — Молань важнее всего.
   — Какая молань? Что ты мелешь? — удивился Петя Тузин.
   — Не молань, а молаль! — поправил председателя тоненький голосок из толпы.
   — Я и сказал, молань! — надулся еще больше Иванов-третий.
   — Мораль? Ну, хорошо, пусть будет мораль. Так, значит, — мораль… А как это, мораль… это про что?
   — Чтобы они не лезли со всякой ерундой, — волнуясь, заговорил черненький мальчик с хохлом на голове. — То не хорошо, другое не хорошо. И этого нельзя делать, и того не смей. А почему нельзя — никто не говорит. И почему мы должны учиться? Почему гимназист непременно обязан учиться? Ни в каких правилах об этом не говорится. Пусть мне покажут такой закон, я, может быть, тогда и послушался бы.
   — А почему тоже говорят, что нельзя класть локти на стол? Все это вздор и ерунда, — подхватил кто-то из напиравших на дверь. — Почему нельзя? Всегда буду класть…
   — И стоб позволили зениться, — пискнул тоненький голосок.
   — Кричат: «Не смей воровать!» — продолжал мальчик с хохлом. — Пусть докажут. Раз мне полезно воровать…
   — А почему вдруг говорят, чтоб я муху не мучил? — забасил Петров-второй. — Если мне доставляет удовольствие…
   — А мама говорит, что я должен свою собаку кормить. А с какой стати мне о ней заботиться? Она для меня никогда ничего не сделала…
   — Стоб не месали вступать в блак, — пискнул тоненький голосок.
   — А кроме того, мы требуем полного и тайного женского равноправия. Мы возмущаемся и протестуем. Иван Семеныч нам все колы лепит, а в женской гимназии девчонкам ни за что пятерки ставит. Мне Манька рассказывала…
   — Подожди, не перебивай! Дай сказать! Почему же мне нельзя воровать? Раз это мне доставляет удовольствие.
   — Держи дверь! Напирай сильней! Приготовишки ломятся.
   — Тише! Тише! Петька Тузин! Председатель! Звони ключом об чернильницу — чего они галдят!
   — Тише, господа! — надрывается председатель. — Объявляю, что заседание продолжается.
   Иванов-третий продвинулся вперед.
   — Я настаиваю, чтоб лассуждали пло молань! Я хочу пло молань шволить, а Сенька мне в ухо дует! Я хочу, чтоб не было никакой молани. Нам должны все позволить. Я не хочу увазать лодителей, это унизительно! Сенька! Не смей мне в ухо дуть! И не буду слушаться сталших, и у меня самого могут лодиться дети… Сенька! Блось! Я тебе в молду!
   — Мы все требуем свободной любви. И для женских гимназий тоже.
   — Пусть не заплещают нам зениться! — пискнул голосок.
   — Они говорят, что обижать и мучить другого не хорошо. А почему не хорошо? Нет, вот пусть объяснят, почему не хорошо, тогда я согласен. А то эдак все можно выдумать: есть не хорошо; спать не хорошо, нос не хорошо, рот не хорошо. Нет, мы требуем, чтобы они сначала доказали. Скажите пожалуйста — «не хорошо». Если не учишься — не хорошо. А почему же, позвольте спросить, — не хорошо? Они говорят: «дураком вырастешь». Почему дурак не хорошо? Может быть, очень даже хорошо.
   — Дулак, это холосо!
   — И по-моему, хорошо. Пусть они делают по-своему, я им не мешаю, пусть и они мне не мешают. Я ведь отца по утрам на службу не гоняю. Хочет, идет, не хочет — мне наплевать.
   Он третьего дня в клубе шестьдесят рублей проиграл. Ведь я же ему ни слова не сказал. Хотя, может быть, мне эти деньги и самому пригодились бы. Однако смолчал. А почему? Потому что я умею уважать свободу каждого ин-ди… юн-ди… ви-ди-ума. А он меня по носу тетрадью хлопает за каждую единицу. Это гнусно. Мы протестуем.
   — Позвольте, господа, я должен все это занести в протокол. Нужно записать. Вот так: «Пратакол за-се… „Засе“ или „заси“? Засидания». Что у нас там первое?
   — Я говорил, чтоб не приставали: локти на стол…
   — Ага! Как же записать?.. Не хорошо — локти. Я напишу «оконечности». «Протест против запрещения класть на стол свои оконечности». Ну, дальше.
   — Стоб зениться…
   — Нет, врешь, тайное равноправие!
   — Ну, ладно, я соединю. «Требуем свободной любви, чтоб каждый мог жениться, и тайное равноправие полового вопроса для дам, женщин и детей». Ладно?
   — Тепе ль пло молань.
   — Ну, ладно. «Требуем переменить мораль, чтоб ее совсем не было. Дурак — это хорошо».
   — И воровать можно.
   — «И требуем полной свободы и равноправия для воровства и кражи, и пусть все, что не хорошо, считается хорошо». Ладно?
   — А кто украл, напиши, тот совсем не вор, а просто так себе, человек.
   — Да ты чего хлопочешь? Ты не слимонил ли чего-нибудь?
   — Караул! Это он мою булку слопал. Вот у меня здесь сдобная булка лежала: а он все около нее боком… Отдавай мне мою булку!.. Сенька! Держи его, подлеца! Вали его на скамейку! Где линейка?.. Вот тебе!.. Вот тебе!..
   — А-а-а! Не буду! Ей-Богу, не буду!..
   — А, он еще щипаться!..
   — Дай ему в молду! Мелзавец! Он делется!..
   — Загни ему салазки! Петька, заходи сбоку!.. Помогай!..
   Председатель вздохнул, слез со стула и пошел на подмогу.