Ф.М. Достоевский. "Идиот". Часть 1. стр. 075
- Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась? - продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с ног до головы самым бесцеремонным образом; она в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
- Я удивился, увидя вас так вдруг… - пробормотал было князь.
- А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?
- Ну же, ну! - продолжал гримасничать Фердыщенко; - да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос: насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь, после этого!
- Да и я бы насказал на вашем месте, - засмеялся князь Фердыщенке; - давеча меня ваш портрет поразил очень, - продолжал он Настасье Филипповне; - потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до вќезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
- А как же вы меня узнали, что это я?
- По портрету и…
- И еще?
- И еще по тому, что такою вас именно и воображал… Я вас тоже будто видел где-то.
- Где? Где?
- Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может! Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…
- Ай да князь! - закричал Фердыщенко. - Нет, я свое: se non и vero - беру назад. Впрочем… впрочем, ведь это он все от невинности! - прибавил он с сожалением.
Князь проговорил свои несколько фраз голосом неспокойным, прерываясь и часто переводя дух. все выражало в нем чрезвычайное волнение. Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась. В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое. Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…
Этого уже Ганя не мог вынести.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичек на избранной дороге и пожалуй не выдержит; с отчаяния решившийся, наконец, у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; "нетерпеливый нищий", по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей все это впоследствии, и в то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, - он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту! Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного человека, - мука краски за своих родных, у себя же в доме, выпала ему на долю. "Да стоит ли наконец этого само вознаграждение!" промелькнуло в это мгновение в голове Гани.