Я выказал необыкновенное любопытство и участие, и помню даже, когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась, головой ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при всех. Все глядели, а я необыкновенное удовольствие ощущал именно оттого, что я проповедую, а бумажка-то у меня в кармане лежит. Эти три целковых я в тот же вечер пропил в ресторане. Вошел и спросил бутылку лафиту; никогда до того я не спрашивал так одну бутылку, без ничего; захотелось поскорее истратить. Особенного угрызения совести я ни тогда, ни потом не чувствовал. Другой раз наверное не повторил бы; этому верьте, или нет, как угодно, я не интересуюсь. Ну-с, вот и все.
- Только уж, конечно, это не самый худший ваш поступок, - с отвращением сказала Дарья Алексеевна.
- Это психологический случай, а не поступок, - заметил Афанасий Иванович.
- А служанка? - спросила Настасья Филипповна, не скрывая самого брезгливого отвращения.
- А служанку согнали на другой же день, разумеется. Это строгий дом.
- И вы допустили?
- Вот прекрасно! Так неужели же мне было пойти и сказать на себя? - захихикал Фердыщенко, впрочем, пораженный отчасти общим, слишком неприятным впечатлением от его рассказа.
- Как это грязно! - вскричала Настасья Филипповна.
- Ба! Вы хотите от человека слышать самый скверный его поступок, и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…
Одним словом, Фердыщенко совершенно не выдержал и вдруг озлобился, даже до забвения себя, перешел чрез мерку; даже все лицо его покривилось. Как ни странно, но очень могло быть, что он ожидал совершенно другого успеха от своего рассказа. Эти "промахи" дурного тона и "хвастовство особого рода", как выразился об этом Тоцкий, случались весьма часто с Фердыщенком и были совершенно в его характере.
Настасья Филипповна даже вздрогнула от гнева и пристально поглядела на Фердыщенка; тот мигом струсил и примолк, чуть не похолодев от испуга: слишком далеко уж зашел.
- А не кончить ли совсем? - лукаво спросил Афанасий Иванович.
- Очередь моя, но я пользуюсь моею льготой и не стану рассказывать, - решительно сказал Птицын.
- Вы не хотите?
- Не могу, Настасья Филипповна; да и вообще считаю такое пети-жї невозможным.
- Генерал, кажется, по очереди следует вам, - обратилась к нему Настасья Филипповна, - если и вы откажетесь, то у нас все вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок "из моей собственной жизни", но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить, - заключила она, рассмеявшись.
- О, если и вы обещаетесь, - с жаром вскричал генерал, - то я готов вам хоть всю мою жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот…
- И уже по одному виду его превосходительства можно заключить, с каким особенным литературным удовольствием он обработал свой анекдотик, - осмелился заметить все еще несколько смущенный Фердыщенко, ядовито улыбаясь.
