- Да надобности нет никакой, сколько я, по крайней мере, знаю ваши дела, - все еще горячился генерал.
- А поместья обќехать? Сами советовали; а я и за границу к тому же хочу…
Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное и все еще продолжавшееся беспокойство все-таки выходило, по мнению наблюдавшего князя, из мерки, и что-то тут наверно было особенное.
- Значит, "бедный рыцарь" опять на сцене? - спросил было Евгений Павлович, подходя к Аглае.
К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о "рыцаре бедном" быть не могло, и что она даже не понимает вопроса.
- Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным, поздно! - спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил: - три тысячи раз говорю вам: поздно.
- Да, действительно, посылать теперь в город поздно, - подвернулся и тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю; - я думаю, что и лавки в Петербурге заперты, девятый час, - подтвердил он, вынимая часы.
- Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть, - ввернула Аделаида.
- Да и неприлично, - прибавил Коля, - великосветским людям очень-то литературой интересоваться. Спросите у Евгения Павлыча. Гораздо приличнее желтым шарабаном с красными колесами.
- Опять вы из книжки, Коля, - заметила Аделаида.
- Да он иначе и не говорит, как из книжек, - подхватил Евгений Павлович, - целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз он говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан с красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.
Князь прислушивался к тому, что говорил Радомский… Ему показалось, что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особенно понравилось, что он с таким совершенным равенством и по-дружески говорит с задиравшим его Колей.
- Что это? - обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.
- Пушкин, - сказала Вера. - Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести.
- Как так? Как это можно? - удивилась Лизавета Прокофьевна.
- Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! - выскочил из-за плеча дочери Лебедев; - за свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, - за свою цену-с. Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпение благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.
- А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь, небось; только не кривляйся, пожалуста, батюшка. Слышала я о тебе ты, говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам что ли снесешь ко мне?
- С благоговением и… почтительностью! - кривлялся необыкновенно довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.
